Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

Убайдуллаев Сурат Нусратиллаевич

— Это ничего, — сказал Дон Кихот, — как герцог ты тоже хорош!

Распрощавшись с герцогом, они ушли куда глаза глядят. Санчо все время был недоволен тем, что его господин совсем ничего от него не требует, непонятно даже, за что ему тогда деньги платить?

— Научили бы меня чему-нибудь, — ныл Санчо по дороге.

— Чему же тебя научить? — озадачился Дон Кихот. — Хочешь, научу тебя искусству сновидения?

— А что это за искусство такое?

— Ну, это искусство видеть сон там, где все остальные видят реальность.

—

Но тогда я вообще во всем стану видеть сон?

— Ну, да.

— А что же будет, если я вдруг проснусь?

— Тогда ничего не будет.

— Тогда, — решил Санчо, — не надо мне такого искусства!

— Как хочешь, — развел руками Дон Кихот. — Не пойму только, зачем ты ко мне привязался?

— Я же говорил, что изучаю историю, — терпеливо разъяснил Санчо, — а вы, как странствующий рыцарь, могли бы мне оказать неоценимую помощь в виде поставок фактического материала. Вы ведь везде бываете и все обо всем знаете.

— Боюсь, что ничем не могу тебе помочь, — огорчился Дон Кихот.

— Почему?

— Потому что нет никакой истории. Ты изучаешь то, чего нет.

— Как это, нет никакой истории?! — не понял Санчо.

— Ну, история — это последовательное развертывание событий во времени, чередование мировых метаморфоз, тогда как в действительности нет никакого чередования и нет никаких метаморфоз. Время, конечно, идет, но ничего не меняется, все всегда одно и то же.

— Как это, одно и тоже?! Вчера мы были в гостях у герцога, а сегодня идем по пустыне — это не одно и то же, а разные события!

— Правильно, — согласился Дон Кихот, — но что это меняет? Решительно ничего. И так всегда — сегодня одно, завтра другое — всегда одно и то же.

— Хорошо, — сказал Санчо, — тогда я зря трачу с вами время. Прощайте!

— Будь здоров! — Дон Кихот пожал протянутую ему руку. — Приятно было познакомиться.

Оставив Дон Кихота в пустыне, Санчо пошел в обратном направлении. Вскоре дорога разделилась на три пути, а посреди развилки Санчо увидел камень, на котором с одной стороны было написано: “Лучше бы ты вообще никуда не ходил”, а на другой — неприлично цитировать. Санчо выбрал дорогу, руководствуясь второй надписью, и через пару дней набрел на постоялый двор.

— Сколько берете за постой? — спросил он хозяина.

— Не дерзите, молодой человек, — ответил тот, — мало того, что вошли в мою резиденцию без спросу, так еще и разговариваете без соблюдения этикета. Я — король!

— И верно — король! — матюкнулся про себя Санчо Панса. — Извините, вашество, обознался! Уж больно здесь все, как бы это сказать… да вот и девчонка эта — я же знаю ее, свиней она у нас в селе пасла — Дунька или Манька… и вы на короля не больно-то смахиваете, вот и решил — постоялый двор.

— А вы таки хам, — рассердился король. — Эта, как вы изволили выразиться, пастушка — моя жена, Дульсинея Тобосская; из-за нее, между прочим, люди тыщщами гибнут, она — секс-символ нации!

— Или вы больны, — Санчо даже вспотел, — или у меня горячка.

— Какой-то вы странный, рыцарь, — заметила Дульсинея. — Где же это вы все свои доспехи растеряли?

Санчо

постучал себя по лбу, но консервного звука не услышал.

— Дело в том, что я не рыцарь, — сознался он, — а простой оруженосец. А на вашем месте я что-нибудь сделал бы, чтобы остановить войну. Все же ведь думают, что вы секс-символ, а вы бы вышли и сказали всю правду.

— Это ничего не изменит, — сказала Дульсинея. — Я не причина войны, а только повод, оправдание. Жернова вертятся, потому что ветер дует, а ветер дует всегда.

Санчо попрощался с хозяином постоялого двора и его женой, делая при этом вид, что считает их королем и королевой. Выйдя наружу, он оказался на автобусной остановке, где уже шла посадка, но Санчо не надо было ни в Мехико, ни куда-либо еще, поэтому он просто присел посидеть. От очереди отделился молодой человек в сверкающих доспехах и, представившись очередным бредовым именем и ученой степенью, стал напрашиваться к Санчо в оруженосцы.

— Если у доблестного рыцаря есть сердце, он не сможет отказать мне в моей просьбе, — сказал молодой человек.

— Какой же я тебе рыцарь? — ничуть не изумившись, удивился Санчо. — У меня и доспехов-то нет.

51. Пленка

Когда жена выгнала Ходжу Насреддина из дому, он сказал про себя: “В действительности она добрая и чистая женщина, сущий ангел”. Вытерши кровь с лица, он стал измерять шагами улицу, прикидывая, где бы переночевать. С приходом темноты существенно понизилась и температура, поэтому Насреддин стал повторять: “Мне жарко. Тепло разливается по моим рукам и ногам. Мне жарко”. Теплее от этого ни капли не становилось, но, как известно, блажен кто уверовал безо всяких на то оснований. Через полчаса, остервенело потираясь, Насреддин сказал вслух:

— Спасибо Тебе, Господи, за то, что Ты создал такой совершенный мир! Воистину, наилучший мир из всех возможных… — жрать, правда, уже хотелось чертовски, и Насреддин, кривляясь в темноте от ужаса, поплелся назад домой.

— Фатима, — неуверенно проблеял он и поскреб пальцами дверь, — Фатима, пусти меня, что ли, переночевать, а?

В доме раздались шаги, и через некоторое время окно над головой Насреддина распахнулось. Он с надеждой задрал голову вверх, но надежда обманула его. В свете луны блеснуло ведро, и десять литров ледяной колодезной воды окатили Насреддина, не оставив на нем ни одной сухой нитки. Без лишних комментариев окно снова закрылось.

Славя Аллаха и благословляя жену, Насреддин поплелся прочь от дома. “Нет, — думал он, — до чего все-таки справедливо все устроено… Могла ведь и помоями окатить…” Остановившись возле чьего-то светящегося окна — единственного на всей улице — Насреддин с умилением подумал, что он не один бодрствует этой ночью во славу Аллаха. Приглядевшись внимательнее, он понял, что это дом безумного араба Абдулы Альхазреда, а это означало, что можно войти без стука.

Абдула, как всегда, что-то писал в своем талмуде, в камине дружелюбно горел огонь, а в чайнике заваривался зеленый чай (с финиками — это что-то невероятное!).