Шрифт:
Дорогие ребята!
Известный писатель ГДР Герхард Хольц-Баумерт, большой друг советских ребят, хорошо знакомый им благодаря Альфонсу Циттербаке, герою книги «Злоключения озорника», на этот раз рассказывает о двух школьниках — Гуннаре и Терезе. На самом деле каждый из них как бы рассказывает сам о себе, о том, как он едет к морю, едет автостопом. Что это такое? Очень просто: выходишь на шоссе, поднимаешь руку, останавливается машина, ты садишься и едешь. Правда, бывает и не совсем так, но об этом вы узнаете от самих путешественников. К тому же в каждой машине обязательно кто-нибудь сидит.
Итак, что же произошло однажды летом на шоссе под Берлином в 8 часов 28 минут?..
Глава I, или 8 часов 28 минут
Сперва-то все шло как по маслу: электричка подошла точно, матросский мешок Петера упакован будь здоров, а до бензоколонки два шага. И, даже увидев, сколько там народу собралось, таких же голосующих, я, не теряя свойственного мне самообладания, сохранял полнейшее спокойствие, совсем как комиссар Мегрэ, прибывший на место происшествия, где ему предлагают определить семерых неизвестных, которых кто-то зарезал, застрелил и для верности еще и отравил.
«Густав, — сказал я себе, — не может того быть, чтобы все они ехали в Росток, и даже если все они и хотят поскорей выкупаться в море, его на всех хватит, это я точно знаю, хотя по географии никогда больше тройки не получал».
Прежде всего надо было выбрать место, где стать. Самое лучшее — это сразу за бензоколонкой; люди только что заправились, ну, и рады, что бак у них полный. Я, конечно, не всякую машину возьму. «Татра» там или «Чайка» еще куда ни шло, но все равно ниже «Москвича-408» я не пойду, вернее не поеду.
Когда меня мать посылает в универсам, я подхожу к очереди и говорю: «Мам, я вторую корзинку принес», — и становлюсь за какой-нибудь теткой, будто это и правда моя мать. А тут всё какие-то молоденькие женщины да пожилые девушки и очень много парней. Раз так, я делаю вид, будто одна из девчонок моя сестра, и становлюсь рядом. Но она как зашипит: «Мотай отсюда!» Я ей сразу: «Успокойся, Гольди!» «Гольди» — это марка мяса для собак, в кооперативе продается в стеклянных банках.
Но как я ни стараюсь, как ни хитрю, меня все дальше и дальше оттирают: то пальцем большим назад покажут, то просто «проваливай» скажут, то зверем посмотрят.
А ведь все — эсэнэмовцы [1] , и меня, своего, за полтора километра от бензоколонки отогнали! Голосуй тут хоть до ночи! Можешь и двумя руками загребать, будто ты загребной в олимпийской восьмерке. Можешь и под колеса броситься — ни одна машина не остановится. А кто и остановится, тот уж взял седока. И нас, остающихся, почему-то меньше не становится. Если б хоть моего возраста народ собрался,
1
СНМ — Свободная немецкая молодежь, молодежная организация в ГДР.
«Густав, — посоветовал я сам себе, — сядь-ка ты на треклятый мешок Петера и подумай над «оптимистическим вариантом», — как сказал бы Крамс».
Не на поезде же мне ехать! Денег, правда, хватило бы. В обрез, конечно. Может, из Петера еще пару монет вытрясти? Нет, он жмотом стал — жениться, видите ли, надумал. Да и вообще, приплетешься таким вот домой — мать сразу: «Я тебе что говорила?» Отец многозначительно промолчит, а Петер в следующем же письме восемь раз подчеркнет слово «задавала». Перед классной контрольной, когда мы все стонем, Пружина-Крамс подбадривает нас словами: «Гвардия умирает, но не сдается». Дурацкая какая-то присказка из времен Тридцатилетней войны, но помогает. Вот и я не сдаюсь.
Стою!
Тяну руку!
Загребаю двумя!
Подмигиваю мизинцем!
Даже завлекательно щерюсь, как египтянка, танцующая танец живота. А Шубби, мой дружок, что он скажет, если я сдамся, после того как здесь два битых часа отдежурил! Он же хихикать может, как филин. Я ему еще открытку в спортлагерь обещал прислать из Варнемюнде.
Что это? Вроде, меня кто-то за плечо тронул? Прижимаю подбородок к груди, прикрываюсь левой, правой сейчас ударю прямой. Оказывается, какой-то долговязый тип, тощий-претощий, с жиденькой бороденкой — черные как сажа волосенки торчат.
— Ты чего? — говорю, а сам размышляю: не ударить ли его левой по солнечному сплетению — местечко чувствительное.
— А тебе чего? — отвечает он, покачивая головой. — Здесь-то го…
— Не выражаться! — обрываю я и делаю такое лицо, как будто я тут только минуту-две, не больше, жду.
— …го…раздо хуже, чем я думал, — заканчивает он и предлагает жвачку.
— Спасибо, не жую по идеологическим соображениям.
Долговязый кивает сочувственно. На его месте я бы мне давно по уху съездил.
— С таким багажом?! — Он показывает на мешок Петера. — Далеко собрался?
— В Росток. Мешок не мой — брата. Обещал переправить. Книги. Не меньше центнера тянет.
Мимо проносятся машины — большие, маленькие, новые, старые, и черные, и желтые… всякие. Показываю на них и говорю:
— В социалистической стране живем… а ведь ни один не остановится…
Долговязый бросил видавшую виды сумку на землю, поскребывает свою бороденку — может, думает, так скорее вырастет. И важно так говорит:
— Ты, пожалуй, не совсем прав. Но, с другой стороны, может быть, и прав. Если при социализме будет больше автомобилей, то вероятность того, что кто-нибудь тебя захватит, тоже значительно возрастет. Получается, что в принципе ты прав. Но раз уж речь зашла о принципах, то мы с тобой найдем и общую платформу. Ты за мир или как?
«Внимание, Густав! — поступает сигнал из большого полушария головного мозга. — Он посадит тебя в лужу. Валяет дурака. Разыгрывает. Смеется над тобой».