Автостопом на север

Хольц-Баумерт Герхард

Она послушно кивает, говорит, сколько лет родителям и где они работают. Драгоценный папочка, оказывается, директор школы. «Поаккуратней, многоуважаемый Густав, — зажигается красная лампочка в большом полушарии. — С учителями надо осторожней: они все друг друга знают».

А мамочка у ней — зубной врач.

Час от часу не легче! Язык уже нащупывает гнилой зуб. Еще в яслях надо было бы запломбировать. Но старик Мегрэ бесстрашен во всех случаях жизни, и перед диктантом по русскому, и у зубного врача… Нет, страхом я этого не назову, скорей брезгливостью. А наш Крамс, когда перед ним запоротое сочинение, говорит: «Такое

вызывает у меня аллергию». Она самая и у меня сейчас.

Цыпка живет в Бурове, под Берлином. Вот уж дыра небось! Хотя Тереза и клянется, что это настоящий город и у них даже молочный бар есть.

— Сладкоежка, да?

Кивает, потом роется в своей спортивной сумке и вытаскивает пачку печенья.

— А чего-нибудь покрепче там не найдется? Пузырька виски, например?

Где уж там!

Теперь бедняге Густаву приходится еще выслушивать грустную историю о том, как эта Тереза оказалась на шоссе. Не по доброй воле, конечно, как я, а потому что… проспала. Так я и думал.

Папочка и мамочка только вчера уехали в отпуск, и бедный ребенок остался один-одинешенек в квартире. К тому же не проснулся вовремя. Не помог даже пудель Принц — его заранее увезли к тетке.

— В Крым, что ли?

— Нет, они в Варну поехали.

Проспав, бедный Цыпленок помчался на автобус и на вокзал. Но поезд уж — тю-тю! До вечера другого не будет. А к вечеру ей во что бы то ни стало надо попасть в Альткирх. Ах, ну как же она не послушалась мамочки! Та ведь сказала, что попросит соседку разбудить дитя. Нет, нет, Тереза решила, что она уже большая и самостоятельная девочка. А теперь вот весь класс ее ждет, и стенгазету без нее не вывесят — она же ответственный редактор.

— Дурацкая история, — отмечаю я. — Случись со мной что-нибудь такое, я бы пошиковал дома. Только подумать: две недели один в своем бунгало! Потрясно!

— А как же стенгазета? — спрашивает Цыпка и вскидывает реснички, словно хочет ими достать кудряшки на лбу.

Допрос окончен. Что ж дальше, Густав? Смыться, что ли? Или волочить это инкубаторное создание на край света, как было обещано деду? Нет, насчет смыться ничего не получится. Цыпка просто-напросто увяжется за тобой, и все. С мешком Петера, треклятым, марафонский бег не затеешь.

Отослать ее куда-нибудь?

— Знаешь, лучше всего давай домой. Дождешься поезда… Ты же… — Не хочу ее обзывать. Что-то от испанца, значит, у меня все-таки есть.

Она молчит. Смотрит куда-то в сторону. Ковыряет в спортсумке.

— Я же обещаю… паинькой быть.

— Этого еще не хватало! Давай отсюда! Густав говорит тебе: жизнь сурова и несправедлива. Деньги есть?

Я готов даже отдать ей две марки из своих десяти, только б она убралась. А она протягивает мне раскрытый кошелечек:

— Там пятьдесят марок. Хочешь, возьми.

Вот это да! Я даже присвистнул. Пятьдесят марок! Тут пахнет жареным.

— Тебя какая блоха укусила? Подкупить меня вздумала?

Не на того…

И тут случается такое… Нет, нет, не землетрясение, и не тайфун на нас налетел, и из автомата никто нас огнем не поливал, и в солнечное сплетение никто меня не стукнул. Нет. Цыпка плачет! Не рыдает, не кричит, просто стоит, склонив голову, а слезы так и шлепают в песок. Время от времени сморщит нос, ладонью по губам проведет. Должно быть, рука в пыли — лицо уже вымазано и набухло, будто его искусала тысяча комаров.

Густав, ты шляпа

в квадрате! Признайся: дело с мешком Петера было твоей первой глупостью. Мог ведь Петер сам его захватить. Тяжелый, черт, полтрабанта весит! Нет, видите ли, господину рулевому надо сперва съездить в Цербст — там невеста живет. А я, как всегда, не додумал и сказал: «Идет, капитан. Через полтора часа буду в Ростоке. Подумаешь… Мизинцем мешочек подыму, еще корзину угля в придачу». Петер обрадовался: «Если ты для меня это сделаешь, Гуннар… мне же книги эти нужны до зарезу, а мне их сперва в Цербст тащить, потом опять обратно в Росток… Если ты для меня это сделаешь, я тебе достану комнату в Варнемюнде, а то и братом тебе не буду». Тут-то я и попался. Насчет Вариемюнде — это я и без мешка получил бы. В конце концов, мать обещала марку-другую на дорогу, и отец бы молча пятерку выдал. Только и остается, что сказать себе: «Задавала! Стоишь тут у околицы и таешь около ревущей Терезы, будто кусок масла в Сахаре».

— Перестань!.. — рычу я и делаю вид, что должен получше увязать мешок Петера, чтоб его черти съели!

Но Цыпка не переставая льет слезы, тихо, но льет.

— Брось ты! Захвачу тебя. Слушай лучше: не пройдет и часа, как будем на месте. Только ты от Густава ни на шаг, поняла?.. Хоть бы парочку анекдотов знала или видик у тебя был бы хиповый.

Цыпка мгновенно перестает реветь, вытирает лицо платком, только размазав пыль, и ясным таким голоском говорит:

— А почему ты называешь себя Густавом, когда тебя Гуннаром зовут? Гуннар — здорово! И почему это ты говоришь, что у меня вид не хиповый? Мама считает — у меня хорошенькие ножки. — И показывает на свои ноги. — Пожалуйста, три классные дырки: одна у щиколоток, одна под, другая на коленке.

Голосок у нее вроде бы даже ядовитый стал.

— Всякому овощу свое время, — ворчу я себе под нос, я какая-то злоба закипает во мне. Нет, этого в классе никому не расскажешь: и Пепи, и Фридрих Карл или Шубби сдохнут со смеху.

Вдруг этот Длинный со своими тремя вариантами встает передо мной, так сказать, перед моим внутренним взором: «Вариант второй: подруга есть?»

Цыпка мне, конечно, не подруга, но девчонка, этого никто отрицать не станет.

— Слушай внимательно, крошка. Ты сейчас помахай ручкой, и бац… около тебя останавливается «Жигуль». Но прежде чем ты сядешь в машину, тебе надо будет сказать: «Извините, со мной еще мой… скажем, коллега». Повторяй за мной!

— Но прежде чем ты…

— Брось! Только самый конец.

— Со мной еще мой… скажем, коллега.

— Чтоб тебя!.. Надо говорить только: «Со мной еще мой коллега».

В конце концов до нее дошло, и мне остается только развалиться на травке в тени мешка Петера. А она стоит и махает.

Махает и махает.

Никто не тормозит.

Сперва-то я никак не мог усечь — почему, но потом вдруг меня будто стукнуло: на такой скорости, на какой они мимо пролетают, разве можно разглядеть, что это девчонка — в брюках и коротко подстриженная? Я же сам, когда сидел на дедулином огненном коняшке, не разобрал.