Айвазовский
Шрифт:
— Самовар-паша [6] пропарил меня с веником за чтение недозволенных стихов и в оправдание свое привел слова генерала Вельяминова, сказанные им декабристам… — Тут даже легкомысленный Левушка понизил голос до шепота: — «Помните, господа, что на Кавказе есть много людей в черных и красных воротниках, которые глядят за вами и нами»…
Так и не дослушал тогда Гайвазовский до конца стихи Одоевского, зато успел узнать, что не только вокруг декабристов, но и возле офицеров и солдат вьются и подслушивают каждое слово правительственные шпионы. Все это вспомнил Гайвазовский теперь на веселой
6
Лев Сергеевич употребил в разговоре прозвище Раевского, которое ему дали за горячий характер.
Но вот один из них, невысокий, хрупкий, подошел к нему и, назвав себя Лорером, с чувством произнес:
— Я счастлив встретить вас, Гайвазовский! Еще в Сибири мы читали в «Художественной газете» о ваших картинах. А здесь, на Кавказе, друг моего детства, которого я встретил после многих лет, капитан первого ранга Петр Фомич Мессер рассказал, что видел ваши творения и восторгался ими.
— Давайте тогда и с нами знакомиться, — приветливо произнес высокий красавец, подошедший к Гайвазовскому вместе с добродушным полным человеком с трубкой в зубах. — Я Одоевский, Лорер уже себя назвал, а это Нарышкин, — он указал на толстяка с трубкой.
Одоевский хотел еще что-то сказать, но в палатку явился дежурный звать его и Пушкина к Раевскому.
Прошло уже довольно много времени, а Одоевский и Левушка не возвращались. Без хозяина и особенно без Левушки стало вдруг скучно, даже веселый Лорер не смог поддержать настроение. Все стали постепенно расходиться. Собрался уходить и Гайвазовский, но Лорер его задержал:
— Повремените… Одоевский огорчится вашим уходом.
Гайвазовский обрадовался приглашению остаться. Про Лорера и Нарышкина он ничего не знал, но имя Одоевского было для него свято с тех пор, как, приехав в Петербург, он от академических друзей начал узнавать о событиях четырнадцатого декабря. Об этих событиях и о людях, участвовавших в них, говорили шепотом. Имена их были окружены легендами и ореолом мученичества.
Лорер был прав. Возвратившись, Одоевский обрадовался, что еще застал Гайвазовского.
— Исправлял реляции генерала против погрешностей языка, — ответил Одоевский на немой вопрос Лорера и Нарышкина. — Ну, теперь никто не помешает нашей беседе, — обратился он к Гайвазовскому, — будем благодарить судьбу, что свиделись… Мы давно считаем вас своим, еще с тех пор, как узнали, что и вас не миновала царская немилость. А теперь рассказывайте про Брюллова, про «Последний день Помпеи», про все, что нового появилось в живописи. Ведь уже четырнадцать лет как мы лишены всего этого…. После армейских анекдотов, что мы слушали здесь нынче, хочется говорить о поэзии, об искусстве…. Только подождем — пусть раньше уберут остатки ужина.
Когда убрали со стола, Одоевский слегка приоткрыл вход в палатку. Была темная ночь, горели солдатские костры, звезды таинственно мерцали и глядели на палатки, на пламя костров, на весь воинственный лагерь, встревоживший молчание этих мест. Тишину ночи нарушали окрики часовых, лагерь погружался в сон.
— А теперь рассказывайте, рассказывайте! — нетерпеливо попросил Одоевский.
Гайвазовский говорил долго. Обычно робеющий
Гайвазовский рассказал, как его друг художник Биля Штернберг безуспешно пытался найти эти стихи. И про то поведал, как на «Колхиде» Лев Сергеевич Пушкин прочел послание в Сибирь, а ответ Одоевского не дочитал.
Лицо Одоевского, освещенное пламенем костра, выражало крайнее волнение..
— Если тогда не дослушали, так сейчас я сам прочитаю. — И он стал читать свой ответ Пушкину.
Конец стихотворения прочитали вместе — Одоевский, Лорер, Нарышкин:
Мечи скуем мы из цепей И вновь зажжем огонь свободы, И с нею грянем на царей, — И радостно вздохнут народы.Гайвазовский благоговейно повторял каждую строфу. Отныне ни одно слово не изгладится из его памяти, он донесет их до слуха своих друзей, когда вернется в Петербург.
Поздно ночью художник простился с декабристами. Молча выпили по бокалу вина и обнялись.
Гайвазовский писал на палубе портрет вице-адмирала Лазарева. Лазарев согласился позировать во весь рост. Офицеры издали наблюдали за работой. Так прошло около часа. Лазарев устал и пошел отдохнуть в каюту, пообещав художнику вернуться.
— Далеко пойдете, — пошутил он, слегка потрепав по плечу Гайвазовского, — коль в таких молодых летах вице-адмирала принудили перед собою во фрунт встать.
Как только Лазарев ушел, офицеры подошли и стали рассматривать начатый портрет, оживленно делясь впечатлениями. Эти разговоры были внезапно прерваны появлением офицера с «Колхиды». Он явился за Гайвазовским, которого звал к себе Раевский.
Генерал ходил по каюте, заложив руки за спину. Он хмурился и явно был чем-то недоволен. Перед тем как начать говорить, Раевский несколько раз снимал и надевал очки, оттягивая разговор.
— Одному моему офицеру, — заговорил наконец Раевский, — предстоит отправиться в Сухум. Мне кажется, что вам принесла бы пользу поездка с этим офицером. Он родом абхаз и знает здешние края. Вы увидите места необыкновенные…
При последних словах Раевский оживился.
— Но я как раз приступил писать портрет вице-адмирала, — начал было Гайвазовский.
— Вот и славно, — не дал ему продолжать Раевский, — даю вам два дня. Все равно вице-адмирал не сможет вам позировать дольше. По-видимому, вам хватит двух-трех сеансов. Итак, через три дня отправитесь с поручиком Званбой — почти приказал Раевский.
Гайвазовский вышел от Раевского страшно расстроенный. Лишь недавно Николай Николаевич выражал недовольство, когда Гайвазовского пригласили перейти на «Силистрию», а нынче генерал отсылает его от себя. «За что, про что?» — терялся в догадках огорченный юноша, перебирая в уме свои поступки и не находя ни одного, который дал бы повод отослать его из лагеря.
С поникшей головой, мучительно раздумывая, Гайвазовский собирался уже вернуться на «Силистрию», как кто-то его окликнул. Юноша оглянулся. К нему спешил Пушкин.