Азбука
Шрифт:
В Польше я изведал силу коллективного мнения, казавшегося особенно убедительным благодаря тому, что оно не обсуждалось — как не обсуждается воздух, которым мы дышим. ПНР сумела выработать особую смесь непреложных истин, приспособленных к местным условиям. В первую очередь это был тезис о геополитически предопределенной устойчивости существующего положения. Из этого тезиса следовало, что истинный центр власти — Москва, и так будет всегда. К этому прибавлялась мощная доза патриотизма: индустриализация, защита от немецких посягательств с запада, государство — покровитель национальной культуры. Привилегированное сообщество художников и литераторов, к которому я принадлежал, создало собственную разновидность этой идеологии, гордясь добытыми для себя свободами и их использованием на благо родины.
Поддержанию в себе провозглашаемой веры способствовала ежедневная причастность к сообществу, некое коллективное тепло. Живя за границей, я мог наблюдать за этими нравами со стороны и находил в них совсем не то, что мои сидевшие в горниле
писал Галчинский в «Поэме предателю», а Казимеж Брандыс в рассказе «Прежде чем его забудут» создал образ нравственного урода, ибо только такой человек мог покинуть «прогрессивный лагерь».
Поскольку весь интеллектуальный Париж верил в скорую победу социалистического, как его называли, строя и в мудрость Сталина, голос такой личности, как я, мог принадлежать только человеку, действующему себе во вред, — в здравом уме так не поступают. Увы, меня не защищало даже чувство морального превосходства — святотатцу не нравится быть отщепенцем.
Впоследствии в Беркли я достаточно хорошо познакомился со стадным мышлением левых и его результатом в виде political correctness. Но и в Варшаве 90-х слова о том, что русский коммунизм был не менее преступной системой, чем нацизм, вызывали такой взрыв ярости, что можно было подозревать целые пласты бессознательной привязанности к идолу.
Это не было фамильное имение Кунатов — его купили у родственников в девятнадцатом веке. У моего прадеда, Теофила Куната, было два сына: Бронислав и Зигмунт. Первый стал помещиком в Красногруде, второй изучал агрономию в варшавской Главной школе, уехал на север, в Литву, женился на Юзефе Сыруть и стал моим дедушкой. Его детская фотография постоянно заставляет меня задумываться. Какая квинтэссенция радости жизни и в то же время игривости, юмора и ума! Очень милый мальчик, должно быть, все его любили, и это подтвердилось, когда он вырос.
Неподалеку от Красногруды, в Сейнах, находится могила Бронислава Куната. А Зигмунт лежит в Кейданском повете, в Свентобрости [298] . Когда он ездил в Каунас, столицу независимой Литвы, чтобы решить какие-то дела в тамошних учреждениях, фамилия очень ему помогала — вроде бы такая исконная, ибо слово «кипа» означает по-литовски тело, силу. В действительности она могла свидетельствовать лишь о том, что племена ятвягов говорили на балтийском наречии, чем-то средним между прусским и литовским, ибо, по семейным преданиям, Кунаты происходили из ятвези. Стало быть, их корни там, где больше всего раскопок, свидетельствующих о том, что ятвяги существовали, — на Сувальщине. А как случилось, что в Средние века ятвяги исчезли с лица земли, я, право, не знаю. Они не вышли из состояния индейских племен — не объединились в государство. Правда ли, что для их полного истребления достаточно было одной большой битвы, закончившейся резней? И что плененный малолетний сын вождя получил герб Топор и был воспитан поляком? Это немного отдает идеями историков эпохи романтизма.
298
Свентобрость — ныне Швентибрастис, деревня севернее Шетеняя, где родился Милош.
На протяжении нескольких столетий между владениями Тевтонского ордена и Литвой простиралась безлюдная пуща. Заселение началось поздно — польское с юга, литовское с севера. Где жили получившие шляхетское звание Кунаты? В Красногруде была библиотека Станислава Куната, экономиста, после восстания 1830–1831 годов эмигрировавшего во Францию, профессора в Ecole de Batignolles [299] — он родился неподалеку от Красногруды, в Михалишках Мариампольского повета.
На католическом кладбище в Сопоте лежат красногрудские барышни, дочери Бронислава, мои тетки, Эля [300] и Нина, а также муж Эли, Владислав Липский, и — символически — их сын Зигмунт, погибший в немецком концлагере. Там же лежит Вероника, дочь Зигмунта, моя мать. Ее сестра Мария похоронена в Ольштыне. Вот и вся сухая информация, которую мы всюду носим с собой, хотя цивилизация все менее благоприятствует памяти о смутных племенных делах.
299
'Ecole de Batignolles — польская национальная школа в Париже, основанная в 1842 г. в районе Батиньоль для обучения детей польских эмигрантов в духе национальных традиций.
300
Эля —
В Вильно я некоторое время учился на польской филологии — «факультете невест», населенном практически одними девушками. Между прочим, это была бы интересная тема: как влияет на молодежь то обстоятельство, что в школах польскую литературу преподают почти исключительно женщины. Перейдя на юридический, я тем не менее был членом Секции оригинального творчества при Кружке полонистов, где познакомился с руководителем кружка, профессором Кридлем.
Полонистика — странная дисциплина: в течение девятнадцатого века она развилась как способность вести патриотическую пропаганду с помощью прежде всего романтической поэзии. Способность эта заключалась в пережевывании и проглатывании национальных поэтов-пророков, что было объяснимо в стране, еще недавно разделенной, управлявшейся чужими. Уже в самом разделении на народ (свой) и государство (чужое) потенциально заложена некая доктрина. Европа говорящих на разных языках племен до конца восемнадцатого века была довольно космополитической. Перемены начались после повсеместного распространения письменной культуры — до нее в ходу была устная культура, то есть фольклор. Так говорил Эрнест Геллнер [301] , писавший о зарождении национализма, и, пожалуй, был прав. Глашатаем этих перемен было первое поколение интеллигенции, студенты-литераторы, и Вильно филоматов[великолепно подтверждает этот тезис.
301
Эрнест Андре Геллнер (1925–1995) — английский философ и социальный антрополог, изучавший явление национализма, автор книги «Нации и национализм».
Патриотическая и националистическая пропаганда — не одно ли это и то же? Не совсем. Но для таких профессоров, как Игнаций Хшановский [302] , это одно и то же. Если польская литература трудна для восприятия в странах, развивающихся более гармонично — во всяком случае, без опыта разделов, — то причина заключается в том, что ее центральное понятие — абсолютизированная и почти обожествленная Нация. Этому способствовали мессианисты и их последователи — профессора, поддерживавшие мессианское воодушевление. От этого до политической программы — уже всего один шаг. В сущности, партия Романа Дмовского завоевывала польские умы самым естественным и логичным образом. Дмовский был очень умным человеком, и, пожалуй, отвергнуть его программу трудно. К сожалению, он изучал биологию и, пытаясь вернуть на землю слишком возвышенные идеи мессианистов о Нации, обратился к дарвинизму, хотя вместо борющихся за выживание животных ввел национальные сообщества. Его уму недоставало качества, которое по-английски называется generosity — великодушие. Возможно, именно этот изъян предопределил то, что он был графоманом, то есть писал плохие романы.
302
Игнаций Хшановский (1866–1940) — историк польской литературы, профессор Ягеллонского университета, представитель поколения, искавшего в литературе морально-патриотические функции.
Это отступление не лишено связи с Кридлем, ибо как раз в межвоенное двадцатилетие в полонистике происходят перемены, направленные на модернизацию литературных изысканий, чему он весьма способствовал, хотя у него и были предшественники. Кридль, родившийся в 1882 году во Львове, окончил там полонистику и там же проникся четкостью мышления философов, чьи фамилии часто перечислял: Твардовский, Лукасевич, Котарбинский, Гуссерль. Затем он учился во Фрайбурге и Париже. После Первой мировой войны преподавал в варшавском Свободном университете и в Брюссельском университете. В 1932 году стал профессором моего университета, после Пигоня, и там создал центр, часто ссылавшийся в своих исследованиях на труды русских формалистов. Он сознавал, что вместе с учениками совершает переворот, и впоследствии описал «Бои Вильно и Варшавы за новую науку о литературе».
Западный структурализм косвенным образом происходит от русской формальной школы. Но это случилось позже. Соответственно, группу Кридля можно назвать преструктуралистами. Я к ней отнюдь не принадлежал, зато ее членом был один из немногочисленных полонистов мужского рода Ежи Путрамент. Однако Кридль, руководитель Кружка полонистов, благожелательно отнесся к «Антологии социальной поэзии», составленной мною вместе с полонистом Збышеком Фолеевским (сыном президента Вильно, в дальнейшем профессором в Швеции, Соединенных Штатах и Канаде). Профессор написал к ней предисловие, в котором отнесся к нашим левым крайностям с симпатией, хоть и со скептической усмешкой. Во всяком случае, он был открыт к новому и политически склонялся к вольнодумцам-демократам, в отличие, скажем, от мессианско-националистического профессора Конрада Гурского, с которым Кридль был в постоянном конфликте.