Б/У или любовь сумасшедших
Шрифт:
Ирина думала о том, что будет дальше. Будут ли они вместе в одной комнате или он снимет два номера. Все время припоминалось, как он молится перед едой, благодаря Всевышнего за ниспосланную пищу.
«Как же для него серьезно должно быть то, что происходит сейчас с нами. А для тебя? Может, тебе тоже стоит поблагодарить Бога за то, что он послал тебе этого человека? Единственного в ее жизни Никогда Не Врущего Мужчину. Это уж точно. И как быть с Никогда Не Врущим ей — беглянке, воровке и лгунье?»
— Пожалуйста, надеюсь, тебе понравится. — Он открыл дверь машины, подал ей руку, помогая выйти из высокого «ровера».
Спасительное английское «ты-вы».
Это был двойной номер. Две комнаты с
«До чего же трудно двум немолодым людям лечь вместе в постель», — подумала Ирина, глянув на кровать.
Душ был именно такой, к какому она привыкла и каким научилась управлять. Вместо обычной «лейки» — устройство, меняющее силу, качество и направление струй. Она сделала самый сильный, из мельчайших брызг и вдруг запела:
О, как ветры смеются
И улетают прочь.
Весь летний день смеются
Потом почти всю ночь, —
и по-английски:
Calves are easily bound and slaughtered
Never known the reason why.
But whoever treasures freedom
Like a swallow has learned to bly[31].
— У тебя уже совсем хороший английский, — сказал он, открыв дверь ванной.
И это было «ты», потому что он подошел к ней, высоченный, в джинсах, в клетчатой рубашке, и, сев на край ванны, прижался головой к ее животу.
Ирина ладонью притиснула голову сильнее и другой стала гладить седые волосы мистера Мюллера.
Брызги с силой ударяли ей в плечо, в шею, и она осторожно чуть повернулась, заслоняя его лицо от них.
— Тебе же больно, бедная.
Он поднялся, выключил душ, закутал ее в огромную махровую простыню и отнес на постель.
Он спеленал ее туго, как ребенка, и она, лежа неподвижно, смотрела на темно-коричневые балки потолка, пока он раздевался.
— Вот теперь расскажи мне, где ты загорала, — попросил он, осторожно распеленывая ее.
— Лагуна-Бич, Малибу…
— Погоди. Лагуна-Бич — это где?
— Это около…
— Нет, здесь где это?
— Вот. — Ирина дотронулась до плеча.
— Понятно…
Она назвала все места, где встречалась с океаном, и он был таким же, как океан, «тяжелым и сильным».
— Осторожно, — сказал ей какой-то мужчина на пляже Венис в Лос-Анджелесе, — осторожно! Пасифик тяжелый и сильный.
Нет, здесь она не была осторожной, она говорила ему по-русски все ласковые слова, которые знала.
Только под вечер она услышала, как за окном поет какая-то птица.
Ирина лежала, положив ему на плечо голову, вдыхая запах пота, смешанного с сильным, пряным запахом дезодоранта. В Америке это, пожалуй, был главный запах — запах дезодорантов.
Силуэт птицы отпечатался на фоне оранжевого калифорнийского заката, и ей вдруг припомнились другие птицы совсем в другом месте.
Маленькая деревня на берегу Рижского залива. Они с Кольчецом приехали в гости к друзьям. Чаепитие в дождливый прибалтийский денек. Огромные сосны, поднимающиеся со дна оврага, и среди их оранжевых стволов тяжело перелетают огромные глухари. Их темные силуэты с хвостами-лирами точно так же отпечатываются на лимонном закате. Нескончаемая болтовня Кольчеца, его всегда будто прорывало в гостях: слова никому не давал сказать. А потом молчали по нескольку дней дома, до очередной
Ирина тихонько застонала.
— Что? — спросил Мюллер. — Что-то не так?
— Птица, — ответила Ирина, — все дело в птице.
Он вдруг тихо и ритмично произнес что-то.
— Повтори, пожалуйста.
Он произнес четыре рифмованных строки, и она узнала их, вопреки убожеству своего словаря.
Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
И сосна есть на голой скале.
В одиночестве вещая птица
День и ночь мне поет о тебе.
— Шекспир. Стансы к Августе, — сказала она по-английски, — правда? Я правильно поняла?
— Скажи еще раз.
Она снова повторила по-русски, а он вдруг сказал:
— Метел.
— Метель, — поправила она.
— Метель. Красивое слово. Ты не знаешь, почему я тебя люблю?
— Не знаю.
Потом она долго не могла договорить, потом рассказывала ему о Мюриэл, о Марьяне, о русских, с которыми познакомилась в Лос-Анджелесе, о трамвайчиках в Сан-Франциско, о деревце на пляже в Кармеле, о крутой дороге, на которую она случайно попала, о курице, которая обыграла ее в крестики-нолики, о коте, который в Санта-Крусе бросился ей под ноги, жаждая ласк, о том, как она искала океан в Сайпрессе, о Доне, страдающем болезнью Паркинсона и катавшем ее на самолете над океаном, обо всем, что видела… обо всем, кроме ночи на улице Деларосса и мужчине на автозаправке возле аэропорта «Джон Вэйн». Мужчине, похожем на Леню. Ее жизнь для мистера Мюллера начиналась с Сан-Франциско. Он смеялся над историей с котом и курицей. Толково объяснил, почему курица всегда выигрывает, полет с Доном прокомментировал как безумие, «полное безумие», потому что каждый день в Эл-эй разбивается по нескольку самолетов с любителями, и даже не обязательно семидесятилетними и больными паркинсонизмом. Он был замечательным слушателем, он был замечательным во всем. А главное, впервые в своей пестрой и грешной жизни она была женщиной. Оказывается, она просто не имела представления, что это значит «быть женщиной», то есть существом, не боящимся ничего и ни за что не отвечающим в жизни, если рядом вот эти темные глаза, и родинка на правой щеке, и длинные руки с искалеченным какой-то тяжелой работой пальцем.
Казалось, она знает его давно, всю жизнь, помнит, как охотились на ракунов в соседнем лесу и как мальчишки однажды уехали в «Бурлеск», прихватив несовершеннолетнего, но высокого дылду Джерри. Как потом отец наказал Джерри Мюллера, лишив его права ездить на «форде» и стареньком «Катерпиллере», и, будто отвечая на ее мысли, он сказал:
— Ты для меня — все женщины русской литературы. Наташа Ростова и Настасья Филипповна, Авдотья Романовна и Татьяна Ларина.
Ирина почувствовала, как ухнуло и замерло сердце.
Он осторожно высвободил из-под ее шеи правую руку, перенес в кресло у окна.
— Пожалуйста, смотри только в окно. Смотри, а когда не сможешь — закрой глаза. И ни о чем не думай, я люблю тебя, я больше, чем люблю, — я друг.
Она смотрела, смотрела и смотрела на листья сикиморы, на оранжевый закат, смотрела из последних сил, и только когда эти силы иссякли, — закрыла глаза.
Утром они пили кофе на террасе «Деревни Петерсена». Он сам выжимал для нее сок из маленьких, но необычайно вкусных апельсинов и рассказывал, что этот уникальный калифорнийский сорт — потомок апельсинов Севильи. Он знал многое и о многом, наверное, обо всем, но, в отличие от Кольчеца, не демонстрировал свои знания, а, как ребенку, объяснял то, что именно сейчас нуждалось в объяснении.