Баба Люба. Вернуть СССР 4

Фонд А.

После разговора с Галей обратно в комнату я вернулась сама не своя: сердце кололо, в груди, казалось, образовалась озоновая дыра. Меня всю трясло. Я металась по номеру и не знала, что делать.

На душе было тяжко.

Но больше всего я боялась, что сейчас вернётся Анжелика и мне придётся ей что-то говорить. А что, я не знаю.

Увидев, в каком я состоянии, Кущ и Комисаров деликатно ретировались. А вот Пивоваров, наоборот, остался и сразу прицепился с расспросами:

— Люба, что стряслось?

Я промолчала и отвела

глаза, но он не унимался:

— Люба, скажи!

Сперва я не хотела ничего говорить, но потом подумала: всё-таки он же юрист. А вдруг поможет или подскажет что.

Поэтому ответила:

— Пётр Кузьмич, беда у меня случилась, — при этих словах я еле сдержалась, чтобы не разреветься.

— Что? — напрягся Пивоваров. — Это связано с тем звонком?

— Да. Звонили из Калинова. Галя, подруга моя. Сказала, что моих детей забрала опека! Божечки, божечки! Что теперь делать?! Я здесь, а они там!

Я опять заметалась по комнате, заламывая руки:

— Представляю, там отец вообще в шоке! Он же так и умереть от страха может! Всё! Точка! Мне нужно срочно возвращаться! — по моим щекам потекли слёзы. Я таки разрыдалась, по-бабьи, с подвыванием.

Пивоваров задумался. Пауза затянулась. Я ещё пометалась по комнате, вытерла слёзы и нос, икнула, а он всё сидел и размышлял. Видно было, что он воспринял это близко к сердцу. Некоторое время было тихо, а затем он сказал:

— Знаешь Люба, нам осталась здесь ещё неделя с хвостиком. Это, не считая полнедели на дорогу. А планы у тебя большие. Причём это планы по спасению нашей страны. Да, я понимаю, у тебя случилась неприятность, но это ещё не горе. У тебя отобрали детей. Но дети ведь живые. Здоровые. Их направили в какой-нибудь или интернат, или детский дом. И за эти две недели с ними ничего не случится…

Я всхлипнула.

— Люба, небольшой испуг они переживут. Маленькие дети легко адаптируются. Да жалко детей, жалко отца твоего, но это все преодолимо. Отец твой тоже знает, что Галя тебе уже сообщила. Теперь он будет спокойно ждать. Понимаешь?

Я опять всхлипнула, но кивнула. На душе скребли кошки.

— Пойми, Люба, уезжать сейчас ты не можешь. У тебя нет денег, нет билета, кроме того, как ты всем объяснишь, почему и на каком основании ты улетела раньше? Я в первую очередь имею в виду «Союз истинных христиан», областных и американцев. Они не поймут. Особенно областные. Тем более, что ты так долго добивалась чтобы сюда попасть…

Я задумалась и поняла, что он прав. Разумом я это понимала, а вот сердце разрывалось от горя.

Тем временем Пивоваров продолжил:

— Понимаешь, Люба, это не горе, это просто жизненная неприятность. Ну так сложились обстоятельства. Ты вернёшься через две недели домой и спокойно займёшься вопросом возвращения своих детей. С ними ничего прямо необратимо ужасного не случилось. Они живы-здоровы, остальное всё изменить можно. И я тебе, как юрист, помогу.

Я кивнула опять. Он был прав.

— Поэтому

мой совет — прекращай паниковать, а сейчас займись тем, чтобы до конца довести наш план. Иначе вся эта поездка, все эти усилия, которые мы уже сделали — они все пойдут к чертям собачьим. И ты потом всю жизнь будешь себя за это винить. И тебе будет очень стыдно, — он вроде и ругал, но смотрел на меня по-доброму, по-отечески.

Пивоваров опять был прав.

Когда он собрался уходить, я сказала:

— Погодите, Пётр Кузьмич. Фёдор Степанович и Ефим Фомич ушли. А они же приходили обсудить новый план…

— Ну, да, — согласился Пивоваров.

— Значит, нужно поговорить с ними, а то они сейчас такого опять насочиняют… — сказала я, и Пивоваров понял меня с полуслова.

Сначала мы пошли в комнату Комиссарова. Но там никого не было. Куща тоже дома не оказалось.

— Неужели…? — я оборвала себя на полуслове и многозначительно посмотрела на пожилого юриста.

— Сейчас поищем, — успокоил меня он.

— Я пойду с вами, — твёрдо заявила я, и Пивоваров спорить не стал.

Мы пошли посмотреть в вестибюль, потом заглянули в столовую. В небольшом парке-палисаднике, который окружал придомовую территорию пансионата, их тоже не оказалось.

— Давайте ещё в комнате для молитв посмотрим и всё, — устало сказала я, — все эти волнения, да ещё и беготня окончательно меня доконали.

Мы заглянули в большой зал, который здесь использовали и для лекций, и для мероприятий, и для массовых молебнов.

Там сидел Арсений Борисович. Напротив него устроилась семья Ляховых. При нашем появлении разговор оборвался, и все уставились на нас не самыми дружелюбными взглядами.

— Вам разве не ясно было сказано ждать в комнатах? — едко спросил Роман Александрович. При этом его и так вечно красное, одутловатое лицо раздулось ещё сильнее.

— А для них слово Арсения Борисовича значения не имеет! — злорадно поддакнула Аврора Илларионовна и многозначительно посмотрела на Благнообразного.

А тот предпочёл сделать вид, что не понял.

Повисло напряженное молчание.

Аврора Илларионовна вспыхнула и сказала:

— Роман! Наведи порядок, раз больше некому…

— Товарищи, пройдите пока в свои комнаты, — примирительно сказал Арсений Борисович. — Сейчас мы тут закончим, и я навещу каждого из вас. Наберитесь терпения.

— Конечно, конечно, — тоже примирительно сказал Пивоваров и торопливо закрыл дверь.

— Лучше уж подальше отсюда, — сказал он и мы пошли искать дальше.

Кущ и Комиссаров обнаружились в номере у Комиссарова. Они сидели прямо на полу и горячо, взахлёб, спорили. Перед ними лежала старая развёрнутая карта.

На нас они особо не обратили внимания.

— Да нет же! Лучше всего натаскать вот сюда дофига глины со щебнем. И на обочину это всё дело закинуть. А потом сбросить в поток! — горячился Кущ, тыкая в какую-то точку на карте пальцем.