Бабаев
Шрифт:
– В лесу и медведю будешь рад... Медведь - он что же... он ничего: зверь умный, - вставил Селенгинский.
– Воображаю... действительно, ведь скука какая была!
– просто сказал Яловой и задумался.
Курили. Молчали. Овеяло близкой скукой. Скуку эту, страшно длинную, какую-то серую, вдруг стало ясно видно Бабаеву: протянулась от одного до другого конца горизонта и смотрела на всех, изогнувшись, мутными глазами без блеска, без мысли; так, тихо, подняла неговорящие глаза и смотрела.
Черные бутылки на столе,
Смутная тоска о каком-то подвиге больно заострилась в душе.
– Идемте спать!
– просительно сказал Глуходедов.
– А в могиле что будете делать?
– точно оскорбили его, исподлобья глянул Лобода.
– Мне завтра дежурить, - оправдался он молодо.
– И скучно что-то...
– Господа! Идея!
– вдруг поднял толстый обкуренный палец Селенгинский.
– Хотите "кукушку"?
– Кукушку?
– Да... чтобы весело было!
Что-то слышали о "кукушке", не представляли ясно; шевельнулось жуткое любопытство; хотелось посмотреть ближе, как хочется иногда взглянуть на крупного хищного зверя с глазу на глаз.
– Старик! Нужно молодежи показать "кукушку"! Мы им покажем? Идет?
– Идет, - протянул Лобода, обведя всех круглыми глазами.
По скульптурным обветренным лицам прошла веселая волна: детски лукавыми стали оба.
– Мы им покажем кавказскую кукушку! Без перьев и пуху!..
– Молодежь! Идет?
– хрипло выкрикнул и показал все свои зубы Селенгинский.
Осмыслил ленивые глаза Яловой, Шван поднял концы губ, вынул изо рта папиросу Глуходедов...
– Идет!
– ответил за всех Бабаев.
– Кукушку? Идет!
Ощупал всех колким насмешливым взглядом - весело вдруг стало и ново; заметил, как штабс-капитан Ирликов незаметно хотел уйти, вскочил и положил ему на плечо руку.
– За папиросами, капитан? У меня много.
Шел первый час ночи.
Дождь лился по крыше ровный и цельный, точно вся ядовитая, бесформенная и сплошная скука, которая гнездилась на земле, собралась и впиталась в его капли.
II
Переплело густым синим угаром.
Семь человек стояли в большом зале ротонды, с револьверами в руках.
Огромный Лобода светил маленьким огарком, и огонек то казался испуганно вытаращенным глупым глазом, чуть пьяным, серым, то дразнящим, узким, жутко веселым язычком: покажется - спрячется, дернет влево-вправо, опять спрячется.
– Зал большой, разгону много, - серьезно оценивал позицию Лобода. Зеркало... от полу аршина на два... Стрелять будем в ноги - значит, разбить никак нельзя... Рояль...
– А разобьешь - плати сам. Разбил, сукин кот, плати сам!
–
Толстый, потный, он подбрасывал руки, нетерпеливо объясняя, как нужно становиться в угол, кричать "куку" и тут же бросаться в сторону, опять кричать "куку" из другого угла и опять бросаться...
– Во всех углах побыл - с круга долой! Новую кукушку на кон. Пониме?.. Штука простая! А что?.. Ну да, штука простая, детская...
Оттого, что огонек был маленький, а зал большой, люди казались странными; темнота жмурилась, расступаясь, когда Лобода подымал огарок, но тут же смыкалась снова и кутала этих семерых в грязные лохмотья, как нищая цыганка голых ребят.
Бабаев смотрел на всех и никого не мог ясно представить: по всем прыгал колючий маленький свет, как чей-то смешок, и все были новые, странные. Встречался глазами, глаза казались бессмысленно яркими, точно слитые из стекол.
– В окна тоже не стрелять - полку убыток, - прокатился голос Лободы. Следы от пуль будут - замажем... Начинаем! Прошу брать билеты!
Он разжал ладонь: узкими полосками белели на ней трубочки билетов.
Бабаев посмотрел на его лицо - не улыбалось; было крупно, строго, красиво освещенное снизу; бросился в глаза желоб под кадыком на длинной шее.
– Господи благослови!
– потянулся к кучке билетов Селенгинский.
Мясистый, широкий, преувеличенно долго копался он, щекоча ладонь Лободы, хрипло смеялся, точно ломал хворост, смотрел трубочки на свет и клал обратно, взял, наконец, одну, развернул:
– Пусто!
Перевернул ее, понюхал, опять посмотрел:
– Все-таки пусто!
– Не дури, осел!
– сказал Лобода.
– Зачем дуришь?.. За меня вынь, а то руки заняты.
– О тебе что мне думать? Известно - тебе "кукушка". Я тебе удружу... Старый капитан молодой гвардии, вот тебе...
– развернул билет и жалостно вытянул: - Пу-ycтo!
– Дайте, я возьму, - придвинулся Глуходедов.
– Да возьмем сразу, - сказал Яловой.
Придвинулись, но Лобода сжал ладонь, и она стала похожа на урну с узким горлом.
– По одному, господа! Порядок!
Глуходедов вынул пустой билет, пожал плечами, улыбнулся и закурил папиросу.
Пустая бумажка наивно забелела в руке Ялового.
– Не везет, дядя!
– засмеялся Селенгинский и похлопал его по спине.
Бабаев подошел к Лободе, ощутил острый запах его пота, скользнул глазами по волосатому куску груди, выступавшему из рубахи... Стало странно, точно подошел к исповеди. Узкая, женская рука его свободно вошла в урну Лободы, ясно ощутила три твердых трубочки, перебросила все три... "Хочешь кукушку?" - сам себя спросил Бабаев и упрямо ответил: "Хочу". Крепко зажал в пальцах одну трубочку - показалась какой-то объемистой, точно было в ней что-то, - и вынул.