Бабаев

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Снова выстрел. За ним еще - странный, совсем ненужный, неизвестно куда.

"Бррыж-ж..." - глухо фыркнул, как кошка, раненый рояль.

– О господи!.. Ку-ку!

Насмешливо, тонко, как будто даже и не Селенгинский, а кто-то другой, маленький, спрятанный в нем.

– Ку-ку!

Бабаев нажал на спуск. Револьвер клюнул. Выстрел грохнул. "В пол!" стыдливо подумал Бабаев.

– A-ax!
– еще два выстрела.

Кто-то задел его локтем. Чихнул кто-то...

– Как коза!
– промычало, набросившись,

толстое и опять разметало всех.

– Ку-ку!

– Прекратить! Так нельзя! Беспорядок!
– зарычал Лобода.
– Спички!

Но опять кто-то выстрелил.

– Ку-ку!

Выстрелил еще кто-то.

Все сбились в кучу. Все молчали, затаив дыхание; ловили шорохи.

Бабаев хотел рассмотреть глазами это толстое белое пятно, но темнота не выдавала его; темнота швыряла его из угла в угол, точно живой воплощенный старый смех, и разбивала о стены в мелкие ртутные шарики.

– Ку-ку!

И тут же два выстрела.

Это уже начиналась охота.

Темнота зала уже всем казалась какой-то черной чащей, и диким, хрипло рычащим зверем представлялся метавшийся по ней Селенгинский.

Плотно стало, пьяно, бессмысленно.

– Это вальдшнеп!
– смеялся кто-то.

– Кабан!

– Просто черт заморский!

– Дайте же спичку!
– кричал Лобода.

Но никто не давал спички.

– Ку-ку!

Жмяк... Показалось Бабаеву, что выстрел его был круглым и толстым у дула револьвера, а там, вдали, где ударилась пуля, заострился и зазвенел.

– Зеркало!
– догадался кто-то.

– Разбил, сукин кот! А что? Плати сам!
– Мягкое перебросилось около, обдало потом.

Кого-то звучно толкнуло в спину: екнула спина.

– Ку-ку!

"Зеркало?.." Перед Бабаевым мелькнула радугой какая-то большая куча денег, которую могут с него вычесть, потом еще что-то... нелепое, грязное скривило перед самыми глазами подлую морду, топорщилось, забегая вперед спиною в угол, раскатывалось ручьями помоев... У него заныла рука от напряжения. Палец, лежащий на спуске, немел, ожидая.

Вдруг какой-то колючий приступ сладострастия пробежал по телу: попасть!

Шван сзади его прошептал: "Нет зарядов", кто-то толкнул его в плечо, повернувшись, кто-то скрипнул зубами... Но ухо пропускало мимо эти звуки, бросало их в темноту, а из нее вызывало, замирая, знакомый, такой противный хриплый голос, похожий больше на хрюканье, чем на рыданье кукушки... Только бы попасть! Все равно куда - только попасть!..

– Ку-ку!

Не пришлось менять направления револьвера: крик метнулся где-то близко, чуть не в конце дула...

Жадно нажал и спустил курок.

Звук выстрела казался страшно долгим, рассыпался на какие-то мелкие шерстинки, кружился, мешал дышать... И когда он ушел наконец, Бабаев услышал:

– Хлопc!.. Есть!

И грузное тело Селенгинского шумно опустилось на пол.

– Идол лоскутный!.. Ведь я же знал! Ведь

я же знал, что подстрелят! простонал Лобода и заревел вдруг: - Спичку!!

– Что? Что такое?

– Спичку!

Коробка долго, как шаловливый мышонок, шуршала в чьих-то непослушных руках.

Чиркнула спичка. Свет закачался и глянул кругом, хмурый и красный, как заспанный глаз.

V

Селенгинский сидел на полу, подвернув под себя ногу. Другая нога просунулась вперед просто и тупо. На лысой передней половине черепа круглился белый блик. Глаза подымались от одного на другого из подошедших и были какие-то наивные, непонимающие, сразу страшно помолодевшие глаза; не говорили, но - ясно было - хотели сказать: "Вот поди ж ты, какая чепуха вышла!"

– Куда?
– коротко спросил Лобода.

– В живот, кажется... или ниже - не пойму куда... Доктора бы...
– робко сказал Селенгинский.

– Говорил я тебе... Эх!
– Лобода взялся за голову.

– Кто это?
– спросил Шван.
– У меня не было уж заряда.

– Кто стрелял последний?
– поддержал Яловой.

– Ду... ррыбы! Разве не все равно, кто?
– как-то по-детски взвыл, топнув ногою, Лобода.
– Разве не все равно - ты, я? Кто-нибудь должен был попасть!.. Я кричал: спичку! Почему никто не зажег?

– Не кричи, Петя! Пошли за доктором!
– кротко остановил Селенгинский.

Стало видно, как закраснелся и быстро темнел, напитываясь кровью, подол рубахи.

– Послушайте! Этим нельзя шутить!
– наставительно сказал Ирликов.

Вид крови пугал его; он отворачивался и скользил по лицам блеклыми глазами...

– Что шутить? Кто ж шутит?
– зло буркнул Лобода.

Он стал на колени перед Селенгинским, тихо заворотил рубаху.

Все столпились около, вытянув шеи.

Бабаев ощутил во рту сильно соленый, вяжущий вкус. В голове катились медленные сплошные круги, как колеса фаэтона.

На обвисшем животе Селенгинского он не мог ничего различить: червонело что-то широкое, но в усатое мрачное лицо Лободы он впился глазами и ждал.

– Рваная, сквозная... слава богу!..
– прогудел Лобода.
– А вышла куда?.. В ногу, что ли?

– Ну да! В ногу же, в ногу...
– точно обрадовался Селенгинский и тихо хлопнул себя по подвернутой ноге.
– В бедро, должно быть...

– Это я выстрелил последний, - сказал вдруг Бабаев.

Как-то больно стало на мгновенье его глазам от кучи столпившихся около глаз - непонимающих, вспугнутых, съеженных. Бабаев поспешно отбросил взглядом их все, отыскал глаза Селенгинского и долго смотрел в них, в самую глубь, зачарованно, тихо; смотрел, может быть, всего два-три момента, но показалось очень долго и важно. Глаза были, как раскрытая на двух четких страницах книга, не поучающая нагло, а спрашивающая кротко и ожидающе, как спрашивают вечерние поля у солнца: "Взойдешь ли завтра?"