Бабье лето

Штифтер Адальберт

— И так оно и вышло.

— Почему ты не писал ее портретов? — спросила Клотильда.

— Потому что просить ее об этом мне было так же трудно или еще труднее, чем тебя, или мать, или отца. Я не решался на это, — отвечал я.

— Будь же доволен и счастлив до глубокой старости и никогда ни в самой малой степени не жалей о том, что сделал этот шаг, — сказала она.

— Думаю, что не пожалею, и от души благодарю тебя, моя дорогая, моя любимая Клотильда, за твои пожелания, — ответил я.

Вытерев слезы платком, она как бы собралась с мыслями и ласково посмотрела на

меня.

— Кто теперь будет со мной рисовать, читать испанские книги, играть на цитре, кому расскажу все, что у меня на душе? — сказала она через несколько мгновений.

— Мне. Клотильда, — отвечал я. — Всем, чем я был прежде, я и останусь. Читать, рисовать, играть на цитре ты будешь с Наталией. И доверяться ты будешь ей, и устраивать вместе с нею все, что до сих нор устраивала вместе со мной. Как только ты познакомишься с нею, ты поймешь, что я сказал правду.

— Очень хочу поскорее увидеть ее, — сказала Клотильда.

— Ты увидишь ее скоро, — отвечал я, — теперь завяжется связь нашей семьи с людьми, у которых я так часто бывал. Я и сам хочу, чтобы ты увидела ее как можно скорее.

— Но до того ты должен побольше рассказать мне о ней и, если возможно, привезти ее портрет, — сказала Клотильда.

— Расскажу, — отвечал я, — теперь, когда все сказано, мне будет очень приятно дать волю словам, с тобою мне будет легче говорить об этом союзе, чем с нею самой. Смогу ли я привезти или прислать тебе ее портрет, не знаю. При возможности я это сделаю. Но возможно это только в том случае, если ее портрет существует и мне дадут его или рисунок с него. Тогда пусть он останется у тебя до тех пор, пока ты не встретишься с нею самой и мы не начнем жить в дружеском союзе. Но наконец, Клотильда…

— Наконец?

— Наконец придет ведь и время, когда ты уйдешь от нас, не душою, но частью твоих привязанностей, то есть когда и ты заключишь некий важный союз.

— Никогда, никогда я не сделаю этого, — воскликнула она с жаром, — я злилась бы на него, на того, кто увел бы мою душу отсюда. Я люблю только отца, мать и тебя. Я люблю этот тихий дом и всех, кто по праву бывает в нем, я люблю то, что он содержит в себе, обстановку, которая постепенно в нем складывается, я буду любить Наталию и ее близких, но никогда не полюблю чужого человека, который захочет отнять меня от вас.

— Но он отнимет тебя от нас, Клотильда, — сказал я, — и все-таки ты останешься здесь, он будет вправе бывать здесь, он будет той обстановкой, которая постепенно складывается в доме, и, может быть, тебе не придется покидать отца с матерью, но наверняка никто не принудит тебя меньше любить их или меня.

— Нет, нет, не говори мне об этих вещах, — возразила она, — это мучит меня и омрачает мне душу, которую я с полным участием несла к тебе в этот утренний час.

— Ну, так не будем больше говорить об этом, Клотильда, — сказал я, — успокойся и оставайся со мной.

— Я и остаюсь, — ответила она, — давай поговорим дружески. — Она смахнула с глаз последний след слез, села рядом со мною еще прямее, и мы заговорили. Она снова расспрашивала меня о Наталии, как та выглядит, что делает, как относится к своей матери, к своему

брату и моему гостеприимцу. Я рассказал, как впервые увидел Наталию, как бывал в Штерненхофе, как она приезжала в Асперхоф, когда в мою душу закралось какое-то смутное чувство, как оно там росло, как я боролся с ним, что происходило потом и как вышло, что мы нашли наконец слова, которые нам нужно было друг другу сказать.

Рассказывал я охотно, рассказывать становилось все легче, и чем больше выливалось у меня слов, тем сладостнее становилось у меня на сердце. Никогда я не думал, что смогу с кем-либо говорить о самом своем сокровенном. Но душа Клотильды была единственным ларцом, которому я мог доверить свою драгоценность.

Сидели мы долго, Клотильда снова и снова расспрашивала меня о новом и старом. Затем в мою комнату вошла мать. Застав нас за задушевной беседой, она присела к стоявшему передо мной и Клотильдой столу и вскоре сказала, что пришла позвать нас завтракать. Нигде не найдя Клотильды, она подумала, что в это утро та, наверное, у меня.

— Любимые мои дети, — продолжала она, — сохраняйте вашу любовь, не отдаляйтесь друг от друга душой, оставайтесь во всех обстоятельствах так же привязаны друг к другу, как привязаны теперь и как вы привязаны к своим родителям. Тогда вы обретете одно из самых прекрасных в жизни сокровищ, которым так часто пренебрегают. В своем единении вы будете сильны нравственно, составите радость отца и станете утешением моей старости.

Мы ничего не ответили на эту речь, потому что ее содержание было для нас вполне естественно, и вслед за матерью вышли из комнаты.

Отец уже ждал нас в столовой, и поскольку причина моего неожиданного возвращения была теперь всем известна, мы открыто обсуждали случившееся. Родители ожидали от нового союза самого лучшего и обрадовались согласию между мной и сестрой. Я должен был, как то уже было с Клотильдой, подробнее рассказать им о Наталии — какая она. чем занимается, к чему склонна по своему образованию и как прошла ее юность. Пришлось мне также добавить всякие подробности о Матильде и Штерненхофе, а также об Асперхофе и моем гостеприимце, чтобы дополнить представление моих родных о тамошних обстоятельствах. Я оказал им также, что тут замешана сама судьба, ибо именно Наталия оказалась той самой девушкой, которая некогда на спектакле «Короля Лира» так волновалась в соседней со мною ложе, той самой, которая внушила мне большую симпатию и как бы в благодарность за то, что я разделял боль от этой трагедии, бросила на меня при выходе приветливый взгляд. И выяснилось это только недавно.

Отец сказал, что семьи, которые долгое время были словно бы связаны незримыми узами, узами умственного развития его сына, имевшего общение с обеими сторонами, сблизятся и в действительности, познакомятся и вступят в союз.

Мать заметила, что отцу, который, чем старше он становится, тем крепче приковывает себя к своей конторе с непонятным упорством, пришло самое время — причем это не только его общественный, но и семейный долг — оторваться наконец от дел, отправиться в поездку и заняться в ней вещами только приятными и веселыми.