Баблия. Книга о бабле и Боге
Шрифт:
«Куда же она подевалась, жаба моя алчная? – подумал Алик. – Ау, отзовись, плохо мне без тебя. Скучно и пресно».
Сделал он, конечно, банкира, сделал во всех смыслах. Но сделал, как тяжелую, неприятную работу. Нехотя и с отвращением, без огня в глазах, на автопилоте. Покопавшись в себе еще несколько минут, он все-таки нашел повод для гордости.
«Зато я был спокоен, не нервничал, не злился, близко к сердцу проблему не подпустил. Обещал и выполнил. Реальный пацан, в натуре. Хоть в Либеркиберии хуже не станет. Антуана воскрешать не придется в очередной раз. И то хлеб».
Течение успокоительных мыслей прервало появление Наташи. Она вошла с шиком, спиной почти выбив дверь в кабинет. Уцепившаяся за руки секретарша тащила ее назад.
– Алексей Алексеевич. Я ей говорила,
– Если вас слушать не хочет, то меня сейчас послушает. Наталья Владимировна, я надеюсь, что повод вашего феерического визита действительно серьезный. И изложите вы мне его быстро.
– Да, да, я быстро… несколько минут буквально, – утомленная борьбой Наташа дышала шумно и тяжело. Слова произносила с трудом.
– Спасибо вам большое, – сказал Алик помощнице. – В следующий раз вызывайте охрану, а сейчас оставьте нас, пожалуйста.
Секретарша, счастливая от своей полезности, пошла в приемную. Они остались одни. Выглядела Наташа круто. Видно было, что подготовилась. Ненавязчивый, но тщательно продуманный макияж, обтягивающая грудь бежевая блузка и юбка-карандаш, облегающая филейные части плотнее, чем ножны саблю. Алик представил, как она встает на час раньше, чем обычно, в своем Бескудникове. В съемной, унылой однокомнатной хате. Идет в обшарпанную ванную, принимает душ и проводит полчаса у зеркала. Подмазывает, подкрашивает, втирает и пудрит. Строго осматривает в зеркале лицо. Вроде бы ничего, получилось. Потом еще полчаса уходит на выбор одежды. За окном темно, ночь практически, а она роется в тряпках и не может определиться. Наконец останавливается на бежевой блузке и юбке. Не фривольно, но с намеком. Сегодня день особенный. Надо быть во всеоружии, потому что в пятницу случилось все наконец с этим Аликом. О чем мечтала, чего хотела давно. Но случилось не то и не так, как грезилось. А потом он позвонил в ночь на субботу. Значит, помнит. И плел дурацкую чушь. Значит, пьяный. Но звонил же. А что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Непонятно ничего, сложно. В субботу утром послала ему эсэмэску. Надо же было как-то реагировать на ночной разговор. Пожалела сразу. Вдруг жена прочтет? Дура, дура, дура. А он не ответил. Не мог? Не хотел? Жена прочла? В выходные маялась, металась. Сходила в кино со старым ухажером, а потом в ресторан. Не отпустило. Плакала ночью. Нужно все выяснить. Немедленно, сейчас. Что у них? Любовь? Секс? Интрижка? Ничего? Лучше любая определенность, чем жить так, мучиться.
Утро Наташи рельефно маячило перед глазами Алика. Наблюдаемая картинка уверенности не прибавляла.
«И вот что мне с ней делать? – подумал он. – То, что гад, сволочь, не достоин – это понятно. Это уже вообще стало фоном моей жизни. За скобки можно вынести. Но с ней-то что? Хорошая она, теплая, аппетитная. Все, как я люблю. Да и обижать не хочется отказом. Но ведь есть жена и, еще хуже, – Либеркиберия и люди там. Отразится все на них сразу. Ситуация, твою мать…»
– Ты зачем пришла? – спросил он раздраженно. – С секретаршей чуть не подралась. Позвонить сложно? Телефон набрать в падлу?
– В глаза тебе хотела посмотреть.
– Бесполезно. Если ты насчет «глаза – зеркало души» и прочей хрени, то бесполезно. Нет у меня души. А если и есть, не добраться тебе до нее. Я сам добраться не могу. Ищу и не нахожу. Была когда-то, да вся вышла. Обычный я, среднестатистический. Не выдумывай меня, пожалуйста.
– А я смогу, я сумею добраться.
– Чёй-то ты сможешь? Никто не смог, а ты сможешь. Гордыня это. Самый страшный грех.
– Самый страшный грех не любить никого. А ты не любишь. Одно чувство долга у тебя осталось. На нем и живешь. Надо обеспечивать семью. Надо растить детей. Надо помогать родителям. Надо зарабатывать деньги. Живешь, обеспечиваешь, растишь, помогаешь, зарабатываешь. И не любишь. А без любви плохо. Дергается внутри глубоко ежик колючий. Шевелится, ерзает, царапает все кругом. Неуютно ему без любви. И этот ежик и есть твоя душа, которую ты ищешь.
– А ты, значит, нашла?
– Нашла. Потому что я люблю тебя.
– Круто. Прям красавица и чудовище
– Расскажи.
– Ни в каких принцев чудовища не превращаются никогда. Как родились уродами, так и помирают. Еще чудовищнее с годами только становятся. А вот девочкам приходится туго. Рвет их обычно чудовище на мелкие кусочки. Жизнь ломает. Калечит. И когда девочка к сорока поближе понимает, что с ней сделали, в кого превратили, поздняк метаться тогда. Не девочка она уже давно, а куча никому не нужных ошметков. Ты о себе, Наташ, подумай. Нужен тебе такой расклад или нет. Тебе сколько до сорока осталось? Двенадцать? Пролетят, и не заметишь. Чудовище оно, конечно, сексуально. Дух захватывает. Сексуальнее, чем серенький обычный мальчик рядом. Но последствия… Ой не завидую.
– Да какое же ты чудовище, Алешенька? Чудовища рвут девочек глупеньких, по твоим словам. А ты меня гонишь, пальцем тронуть боишься. Ты не бойся, ты тронь. Тронь, легче станет.
Наташа начала расстегивать блузку. Слова на нее не действовали. Из расстегиваемой блузки показались шикарные сиськи, запряженные в кружевную сбрую. Алик встал, подошел к Наташе очень близко, одним пальцем прикоснулся к бюстгальтеру, посмотрел девушке прямо в глаза, а другой рукой несильно, но и неслабо ударил ее по щеке. Девушка подавилась вздохом, издала утробно удушливый стон и бухнулась на колени.
– Да, бей меня, чудовище, бей, мне нравится…
У нее покраснела даже грудь. Торопливо, путаясь в пуговицах, она пыталась расстегнуть ему ширинку. Руки ее дрожали. Она продолжала говорить шепотом. Шепот тоже дрожал, вибрировал и прерывался.
– Умный ты… Догадался. Я, я такая. Мы все такие… Бабы… Любим, когда жестко… Когда чудовище… Хозяина чувствовать любим… Дураки цветочки дарят… Кнут надо. Бей. Рви. Жестко. Хорошо, когда жестко, когда хозяин…
«Вот и вся любовь, – глядя сверху на копающуюся в его ширинке Наташу, думал Алик. – Вот и вся любовь, а также ерзающие ежики, погребенные под слоем дерьма души и иные высокие истины. Этим всегда все и заканчивается. Мазохистка она просто. Все бабы мазохистки. А она конкретная, не удивлюсь, если дело и до порки дойдет».
Он представил Наташу в ошейнике, на металлическом поводке. И свое расплывшееся, волосатое тело, затянутое в черный латекс. И фуражку эсэсовскую на седой башке. Смешно стало, а потом противно. Причем больше всего противно было от себя самого.
«Эти сучки покладистые садюгу бессердечного за версту чуют, – подумал он, – по запаху узнают, по малейшим нюансам поведения. Чуйка у них животная на таких персонажей. Выходит, и это во мне есть? И не рисовался я перед ней, что чудовище бездушное. Правду сболтнул нечаянно. Ведь понравилось мне, когда она сосала, а я с женой разговаривал в прошлый раз. Похоть меня захлестнула невиданная. Так что теперь фашистскую каску на голову и плетку в руки? И понеслось. Разрешить себе быть свиньей, раз уж хряком уродился? Не хочу, не могу и не буду. И не потому что в Либеркиберии плохо станет. А потому что противно. И еще – потому что права она, как ни странно. Пошло жить без любви. А извращаться без любви втройне пошло. Если бы любил, тогда еще куда ни шло. А так… Такой, да не такой. Человек же я еще все-таки. По крайней мере, хочу им быть…»
Наташа почти справилась с ширинкой и теперь пыталась вытащить его хозяйство на волю. Алик плавно отстранился, поднял ее с колен, прижал к себе, погладил по голове и сказал:
– Наташа, бедная моя девочка. Хорошая, теплая, красивая девочка. Сломал тебя этот мир уродский, перемолол, развеял по ветру северному, холодному, со снегом и дождем. Нежная моя девочка. Ты вспомни себя. Какой была. Ты такой была? Когда кукол наряжала, о принце прекрасном мечтала. Такой? Мы все такими не были. И я не был. А потом стали. Я ради любви. Когда понял, что любовь кушать хочет. А ты от отсутствия любви. Неважно. Мир блядский скушал нас. И мы блядьми стали. Но ты вспомни. Я помню еще. Пока помним, надежда есть.