Бабушка, Grand-m?re, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков
Шрифт:
Е. К. и А. В. Жиркевич, 1888
Жили мы в одной из лучших гостиниц города, занимая № в две комнаты, где и устраивали завтраки для моих литературных друзей (Фофанова, Величко, Лемана и др.). Я познакомил Мамочку с другом моим, художником И. Е. Репиным, который для Мамочки написал с меня портрет черной масляной краской (он сейчас находится в Ульяновском художественном музее)». Подробнее об этом эпизоде дед напишет в дневнике: «Репин пригласил меня с женой к себе на вечер, куда мы с ней вчера и отправились.<…> Репин был рыцарски любезен с Катей, и, видимо, лицо ее ему нравилось, так как он в нее вглядывался задумчиво и пристально, что, как я заметил, он делает всегда, когда старается уловить выражение, обратившего на себя его внимание… Репин удивляется, что мы женаты всего несколько дней, а кажется, что уже давно…»
Тогда же он ведет Каташу к своему хорошему знакомому поэту А. Н. Апухтину: «Апухтин хочет познакомиться с Катей, но
Вернулись Екатерина Константиновна и Александр Владимирович в Вильну 21 октября: «Катюша, кажется, счастлива, а моему счастью нет предела. На вокзале нас встречала Тетя – я был ей ужасно рад», – запишет в дневнике дед. По возвращении началась семейная жизнь. «Будучи бедным офицером, я вошел в дом моей жены с убогим багажом, сразу же попав на положение обеспеченного человека. У Мамочки были доходы с имений, имелся небольшой капитал. Жила она с Тетей Пельской (Андрюша учился в Рижском политехникуме) безбедно, хотя и скромно. Я застал в доме ту роскошную мебель, принадлежавшую В. И. Пельской, которую ты помнишь с детства и которую Тетя, умирая, оставила нам по завещанию (теперь она, при бегстве нашем в 1915 году из Вильны, от немцев, раскрадена управляющим того дома (нрзб), на Набережной, в котором мы жили в последнее время). В доме была кухарка (она же и горничная). Кроме того, одно время жила с нами старая экономка – немка Домброся, много лет находившаяся в семье Кукольников – Снитко. По наследству Мамочка, от разных предков, получила много хороших, ценных вещей. Все это наполняло довольно обширную, уютную нашу квартиру, в которой было много цветов, на столах лежали дорогие издания. На стене висел дивный портрет Павла Васильевича Кукольника, работы друга его Карла Павловича Брюллова (ныне отданный мною в Ульяновский художественный музей). Все еще дышало фамильными воспоминаниями В. И. Пельской, Кукольников, Пузыревских. Когда пошли у нас дети, Домброся переехала к Андрюше Снитко, в именье Карльсберг (Витенской губ<ернии>. Вилейского уезда), доставшееся ему по разделу. Но зато стали появляться в доме у нас кормилицы, бонны, гувернантки (немки, француженки), учительницы музыки, учителя рисования и т. д. Средства были. На образование же ваше и воспитание Мамочка средств не жалела и, как прекрасно знавшая языки немецкий и французский, а также недурно и английский, недурно певшая и игравшая на рояле, принимала живое участие в вашем образовании.
Будучи (как я уже сказал) бедняком, не принеся с собою ничего, я вошел в дом Мамочки так, как будто бы всегда жил в нем, в полном довольстве, на всем готовом, и Тетя, с которой установились у меня еще ранее, до женитьбы, хорошие отношения, и Мамочка были настолько воспитаны в лучшем смысле этого слова, что я не чувствовал унизительности положения человека, живущего на чужих хлебах. И, по правде сказать, я скоро привык к удобствам, обстановке, хорошему столу и другим преимуществам вполне обеспеченной обстановки, хотя всегда благодарно относился к членам приютившей меня у себя стародворянской семьи.
Со временем, когда я перешел в военно-судебное ведомство, т. е. получил и положение в обществе, и стал получать порядочное содержание, я стал чувствовать себя несколько лучше, как вносящий и свою долю в общую семейную кассу – на жизнь и удовольствия. <…> Не скажу, чтобы наша семейная жизнь была безоблачна. Хотя Тетя Варвара Ивановна Пельская и была прекрасно воспитанная, добрая и благородная старушка, но характер ее был неровный. А при моей вспыльчивости и щепетильности у меня с нею выходили иногда столкновения, зачастую из-за пустяков, причем она всегда была виновницей недоразумений. Отношения наши, за последнее время жизни с нами Тети, настолько стали неприятны, несмотря на усилия Мамочки наладить их, что Тетя, незадолго до своей смерти, переехала от нас к дяде Андрюше, в Карльсберг, где и умерла. До последних дней ее жизни у меня сохранились с нею вполне приличные отношения. Она до конца продолжала уважать меня и ценить как любящего свою семью семьянина, о чем, при случае, говорила знакомым и писала в письмах к своим друзьям. Быть может, и я не всегда был прав в наших домашних столкновениях. Теперь поздно разбираться в ошибках прошлого. Лучше считать себя виновным в недостатках характера и ошибках по отношению к ближним. Это я сейчас, набрасывая эти строки, и делаю.
Как счастливый сон пролетела моя семейная жизнь. Но разве я, с моим вспыльчивым, упрямым, не всегда уступчивым характером, могу считать себя вполне безукоризненным и чистым по отношению к нашей чистой, святой, несравненной Мамочке (Мурочке, как вы, дети, ее звали иногда в детстве по известной сказке из кошачьей семейной жизни)?! Хотя я никогда не изменял Мамочке, а всегда благодарно восторженно смотрел на ее семейные подвиги и добродетели, то мне иногда кажется, что в некоторых случаях я мог бы быть более мягок, уступчив в отношении ее. Но и тут поздно уже раскаиваться: прошлого не воротишь! Неким утешением для меня служит, что наша Мамочка, умирая, при Кате и Тамарочке, благословила меня и благодарила за то семейное счастье, которое я ей дал… Значит, она и меня простила, как в течение всей своей жизни прощала всех тех, кто был в отношениях к ней несправедлив…
Наконец, у нас пошли дети. Первым родился здоровый, полновесный мальчик Гулеша (Сергей – Сережа – Сергуля – Гуля, как мы его все звали). Родился он в той же квартире, в доме Зайончика, по Мостовой улице г. Вильны, где мы праздновали свадьбу и жили первый год с лишком. Не забуду всех тех волнений и ожиданий, которые предшествовали появлению
Мамочка всегда была глубоко религиозна, не только в узкоправославном, церковном духе (чему способствовала ее семейная обстановка и влияние дяди Павла Васильевича Кукольника, матери Марии Алексеевны и Тети Варвары Ивановны Пельской), но и как настоящая христианка, свято убежденно проводившая в жизнь свою и ближних Евангельские заветы о любви, милосердии, помощи страждущим, прощении врагов и т. д. В жизни моей я не видел другой такой же истинно христианской женщины, какой была она. Все это я говорю для того, чтобы объяснить, с какой верой в Бога, с какими практическими приготовлениями Мамочка готовилась к первым родам. Приглашенный акушер отрекомендовал опытную акушерку, которая, посещая Мамочку, время от времени, в период ее беременности, и явилась по моему зову, когда начались первые родовые боли (схватки). Я видел, как, ложась на кровать, которая могла обратиться в смертное ложе, Мамочка усердно молилась, приложившись к любимым ее иконам и положив под подушку тот крест с мощами, который теперь у тебя хранится. Не желая, чтобы я видел ее страдания (то есть сам страдал), Мамочка настояла, чтобы я при родах не присутствовал, а ждал окончания их в соседней комнате, что я исполнил. Проходили часы, а в Мамочкиной комнате царило безмолвие. Изредка выходила ко мне Тетя, чтобы, по поручению страдалицы, успокоить меня заявлением, что все идет нормально. Сколько прошло времени в томительном ожидании – не знаю… Наконец-то раздался голос, совсем мне незнакомый, так странно и дерзновенно прозвучавший из той комнаты, в которой до того царила зловещая, пугавшая так меня тишина, голос моего сына, о благополучном появлении которого на свет Божий объявила мне вышедшая ко мне с радостным, хотя и измученным лицом Тетя. Мы обнимались с нею, целовались, плакали. Минут через десять, когда все в спальне было приведено в порядок, меня, наконец, туда впустили, и я увидел Мамочку, слабую, но сиявшую внутренним светом, мне улыбающуюся счастливой улыбкой матери, а возле нее маленькое, краснолицее, сопящее существо – Гулешу, завернутого в пеленки и одеяло… Надо ли много говорить о том, что мы переживали с Мамочкой в эти минуты <…>
Если и ранее Мамочка не любила “света”, выездов, балов, туалетов, драгоценных украшений, вообще всего того, что Пушкин так удачно назвал в “Евгении Онегине” “ветошью маскарада”, то с появлением Гули она вся ушла в интересы детской, представлявшей всегда (как и в те дни, так и при появлении на свет Божий) образец порядка, чистоты, гигиенической обстановки. <…> Лучшей комнатою в наших квартирах всегда считалась детская, так образцово обставленная Мамочкою, что все удивлялись ее порядкам. Мамочка, забывавшая о своих интересах, никогда не имела особых комнат, будуаров, гостиных, приемных и т. д., а помещалась вместе с вами, детьми, терпя все неудобства, связанные с подобной обстановкою. С раннего детства она, ревностная, православная христианка, приучала и вас к молитвам, посещению храмов, исполнению обрядов и т. п. В эту сторону жизни я не вмешивался, предоставив Мамочке делать, что ей было угодно, тем более что сам я, к ее великому огорчению, вскоре после появления Гули и Варюши, стал охладевать к Православию, обрядовой ее стороне, оставаясь лишь (на всю жизнь) верным поклонником красоты православного богослужения и церковных песнопений. На этой почве – разницы во взглядах на религиозные вопросы – у меня с Мамочкой сначала происходили недоразумения и пререкания, вносившие некоторый разлад в нашу мирную, счастливую, полную довольства семейную жизнь.
Е. И. Жиркевич с детьми Сережей и Варей, 1894
Но и тут Мамочка наша осталась верна себе: она оставила меня в покое (перестала упрашивать говеть, исповедоваться, причащаться), молясь Богу, чтобы он привел меня на тот путь, по которому так убежденно шла она к “царствию небесному”. Во время постов для меня устраивался особый, скоромный стол. И тут она умела поступаться своими убеждениями, прощать чужие слабости и недостатки. Недаром же, еще при жизни Мамочки, я глядел на нее как на святую, как на подвижницу, никогда не жившую для себя, а всегда, во всем соблюдавшую интересы ближних, особенно “страждущих и обремененных”… Такой и сейчас она живет, светит и греет в моей душе <…>.
Когда я женился, мне пришлось познакомиться с рядом бедных стариков и старушек, которых пригревали, опекали и материально поддерживали и Мамочка, и Тетя. Многие из них еще ранее пользовались благотворительным вниманием Кукольников (Павла Васильевича и Юлии Алексеевны) и Марии Алексеевны Снитко, твоей бабушки (матери Мамочки). Я назову хотя бы Клеопатру Александровну Тейнер, престарелого, полуслепого педагога Франца Антоновича Моиюшко. С моей стороны вошли в наш “молодой” дом, тоже нуждавшиеся, мои мать и бабушка Мария Иосифовна Астафьева, а также Елизавета Густавовна Смецкая. У Мамочки, по Вильно, жило немало бедных дальних родственников, которым она помогала материально… Неудивительно, что по воскресным дням в нашу квартиру собиралась вся эта беднота, вносившая к нам, в нашу молодую, светлую, довольную жизнь, свои жалобы на судьбу, нужды, недуги. Все это обожало Мамочку, так как она всегда любила утешать, чем могла, именно таких, обездоленных, нуждающихся, “страждущих и обремененных”. Сходились обыкновенно к обеду, оставаясь до позднего вечера, когда подавался чай с холодными закусками. Надо заметить, что у нашей Мамочки наблюдалось замечательное уменье разгадывать нужды, потребности, привычки ближних с тем, чтобы их деликатно, любовно удовлетворять. Тут у нее проявлялись удивительное внимание, настойчивость, самопожертвование и изобретательность. Я бывал в ее доме, когда она была еще подрастающей девушкою. Меня всегда умиляло то уменье, та деликатность, то внимание, с которыми она ухаживала за престарелым, полуслепым, плохо уже слышавшим “дедушкой” П. В. Кукольником, иногда по целым часам, с помощью слуховой трубы, развлекая его интересным для него чтением книг и газет. При этом ей приходилось усиливать голос, надрывать грудь повторением того, что старик недослушал…»