Бабушкина внучка
Шрифт:
— Напротив, я слишком люблю жизнь, как наслаждение, и просто не хочу себя ничем неприятным тревожить.
— Но есть сверхчувственное, что выше ординарной жизни, что служит символом иных, безбрежных наслаждений, — изрекла Серафима Константиновна, щуря свои прекрасные глазки.
— О, нет, я этой мудрости боюсь, — засмеялся Войновский. — Я жажду чувств земных и ощущений более реальных.
— Ведь так не далеко дойти и до животного, — уже более смело заметил Крач, желая поддержать жену, перед которой благоговейно преклонялся.
— Ну, что же? Я ничего не имею против этих, в своем роде, милых созданий, — все в том же небрежно-шутливом тоне продолжал Войновский. — Животное!.. Мне кажется, что человек уже чересчур самонадеян, и
— Mon cher, да вы толстовец!.. — захохотал Эспер Михайлович, знавший это слово только как модное и, очевидно, не понимавший его истинного значения, также как и смысла эпикурейской философии Войновского.
— Ах, cher, не вспоминайте мне! — горячо вступилась Марья Львовна: — этот Толстой и это… «не противься злу» всегда меня выводят из себя… Сама я не читала и читать не буду, но это так нелепо…
— И очень, очень вредно!.. — подтвердил глубокомысленно Ерастов. — Я видел на примере: один мой офицер… исправный офицер… читал, читал, и начитался разных там… идей. Представьте, что же выкинул: вышел в отставку, купил какой-то хутор, — живет теперь отшельником… Жена в отчаянии!..
— И наш Игнатов — пример перед глазами!.. — затараторил Эспер Михайлович. — Роздал имение, устроил какое-то братство, поучает, развивает… совсем с ума сошел!.. И тоже начитался…
— О чем вы задумались? — раздался над головой Ненси, покачивавшейся в качалке, нежный голос Серафимы Константиновны. — Вы так были сейчас красивы в своей задумчивой позе. Мне страшно жалко вас, — продолжала она, под шум несмолкающего разговора, — в вас столько поэтичной неосязаемости… а жизнь вокруг идет таким обычным ритмом… все это так обыкновенно!.. — и ее узенькие плечи вздрогнули, а на лице явилось выражение брезгливого недовольства. — Мне все и вся противно, а вас мне жалко!..
Ненси, движимая чувством благодарности, протянула ей свою маленькую ручку, на что Серафима Константиновна ответила мягким, теплым пожатием.
— Когда я буду с вас писать, когда мы обе, переживая настроение, уйдем далеко от всей этой ничтожной, не оригинальной жизни, — тогда поймете вы, что есть минуты бесконечного и на земле… Вы понимаете меня?.. Минуты бес-ко-нечного!.. А где конец — там нет иллюзии, там нет блаженства!..
Ненси было грустно, и ее приятно баюкала туманная, непонятная ей речь странной Серафимы Константиновны.
Городская жизнь, в этом году, изобиловала событиями, как никогда.
Спектакль m-me Ласточкиной совсем наладился, и уже готовились приступить к репетициям; ученики реального училища послали, с разрешения директора, поздравительную телеграмму в Париж, по поводу юбилея одного парижского учебного заведения; в местном университете, в отклик столицам, поволновались студенты; в городе, по этому поводу, ходили таинственные толки о многочисленных арестах, на что Нельман только добродушно посмеивался, какая-то наивная, юная фельдшерица, приехавшая на место, только что окончив курс, подала в управу заявление о возмутительных порядках больницы и злоупотреблениях смотрителя, и была выгнана вон за неуживчивость характера; поговаривали о том, что фонды m-me Ранкевич значительно пошатнулись и даже указывали ее заместительницу, маленькую, курносенькую блондинку — жену корпусного врача, причем все, даже самые ярые недоброжелательницы m-me Ранкевич, так возмущавшиеся раньше ее поведением, — теперь страшно за нее обиделись и готовы были всячески отстаивать ее права; в загородной слободе какая-то мещанка, в сообщничестве с любовником, утопила в проруби своего пьяного мужа, и таинственно был убит, дамой легкого поведения, один из блестящих армейских дон-жуанов…
…А в охотничьем домике, среди полудеревенской природы, все продолжало совершаться медленное бескровное убийство человеческой
XVI.
Жизнь Ненси осложнилась прибавлением новых занятий: начались репетиции любительского спектакля и сеансы у Серафимы Константиновны. Ненси решительно не имела ни минуты свободной.
Серафима Константиновна писала ее лежащею на черной медвежьей шкуре, с золотым обручем на голове и живописно распущенными по плечам волосами. Наверху искусно сгруппированные, редеющие облака изображали голову Юпитера; немного ниже, сбоку, в лучах розового рассвета, на колеснице спускалась Аврора, осыпая розами черный, пушистый мех, на котором лежала Ненси. Картина называлась: «Отдыхающая весна», и художница решила послать ее на выставку в Петербург.
Серафима Константиновна набросала эскиз, чтобы показать его Марье Львовне. Та осталась очень довольна идеей, но нашла изображение «Весны» несколько откровенным и попросила закутать Ненси хотя бы в белый прозрачный газ.
— Все же это будет скромнее. Я покупаю у вас теперь же эту картину… заранее, — прибавила она.
Отчасти по недостатку средств, а главное для большого количества света, супруги Крач забрались на самый верх большого, заново отстроенного, каменного дома. Квартира их помещалась в четвертом этаже. Лучшая комната была обращена в мастерскую, где среди блеклых кусков старинных материй висели эскизы и картины Серафимы Константиновны, изобилующие такими же блеклыми, точно потускневшими красками. Она не любила ничего яркого ни в природе, ни на полотне. Затем имелись: маленькая, небогато, но со вкусом убранная гостиная, столовая и спальня, где возле украшенной балдахином кровати Серафимы Константиновны приютились: простая, скромная кроватка и письменный стол беленького Крача, доводившего до minimum'а свои личные потребности, во имя удобств и прихотей талантливой супруги.
Ненси приезжала часов в одиннадцать каждый день, так как художница торопилась работой, боясь потерять «минуту настроения».
Когда сеанс, в виду светлого дня, затягивался, Серафима Константиновна приказывала подать завтрак в мастерскую и в своем оригинальном сером рабочем костюме, похожем на греческий хитон или римскую тунику, сама прислуживала «Отдыхающей весне». Изящными, белыми ручками наливала она шоколад в красивые, ею самой расписанные чашки, подкладывала сухарики, очищала грушу или апельсин, не пропуская случая нежно поцеловать свою прелестную «натуру».
Сначала Ненси стеснялась необычайностью всей обстановки, но вскоре она привыкла к тому, находя все это забавным и даже интересным.
Репетиции спектакля тоже не особенно ладились. М-me Ранкевич то капризничала, то вовсе не приезжала, и зачастую, прождав ее напрасно, собравшиеся расходились.
— Бедная!.. Я ее не обвиняю, разрыв почти совершился, — таинственно сообщала Ласточкина, — ей, конечно, теперь ни до чего, она голову потеряла, обращалась даже в отцу Никодиму, чтобы повлиял, — еще таинственнее присовокупляла директорша, — ничего не помогло!.. Однако, что же нам!.. — забыв через минуту свои сожаления, возмущалась она. — У меня тоже главная роль, а мы еще ни разу не репетировали из-за этой злосчастной кривляки!..
В последних числах февраля, совершенно неожиданно, как снег на голову свалилась Сусанна. Не оповестив заранее о своем приезде, она явилась в утреннему кофе, бодрая и свежая, несмотря на три дня, проведенные в вагоне.
Марья Львовна до того растерялась от неожиданности ее появления, что сначала даже как будто обрадовалась непрошенной гостье. Она сейчас же устроила дочь в небольшой угловой комнате, рядом с комнатой Ненси. Пока переносили и ставили на место сундуки, Сусанна успела шепотом сообщать матери, что ее роман с итальянцем кончился очень печально; из ревности этот «brigand»[142] чуть не застрелил ее, и теперь она — «seule» и «abandonn'ee»[143].