Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.
Шрифт:
Сама должна была сначала попробовать ее. Обязательно должна была пить с ним. Он мне предложил выйти за него замуж. Когда я указала на разницу религий, он авторитетно заявил:
— Религия чепуха.
Когда я пробовала приводить другие мотивы, препятствующие нашей женитьбе, он однажды так разозлился, что я буквально была на волосок от смерти. Приходилось его уверять в моей любви к нему. Я говорила:
— Я выйду за тебя, как только мои родители оправятся от пережитого.
Бандиты с требованием денег и угрозами в наш дом больше не являлись и даже не показывались на нашей улице. В доме наших соседей тоже поселился
По вечерам почти все еврейские молодые девушки, живущие на нашей улице, собирались в нашем доме или в доме соседа. Здесь проводили вечера в обществе обоих командиров.
Ужинали, выпивали, танцевали и пели. Все девушки себя держали так, как будто все влюблены в этих героев, стараются отбивать их друг у друга, страшно ревнуют.
Это умиляло командиров.
Они всецело были в нашем распоряжении.
Когда на нашей или прилегающей улице врывались бандиты в еврейские дома, мы при помощи «женихов» наших прогоняли их. Когда они пьяные засыпали, мы дежурили ли всю ночь на пролет на улице: может быть появятся бандиты, может быть где-нибудь поблизости будет произведено насилие над евреями, что бы быть всегда готовыми разбудить главарей и при их помощи рассеять буйствующих. Наша улица, населенная исключительно евреями и притом состоятельными, исключая ночь на 8-е апреля, почти не пострадала.
Командиры своеобразно гордились этим.
Назвали нас «бабий штаб».
А Саша даже требовал, что бы улица называлась его именем.
Поздно ночью, когда при зловещей тишине слышны были отдаленные выстрелы, и мы всем содрогающимся существом своим понимали, что это прервалась после издевательства и пыток жизнь еврея, — на нашей улице слышалось пение, вынужденный хохот, звуки мандолины…
Это мы забавляли «женихов».
Чтобы упрочить их расположение, мы им вышивали шелковые пояса, рубахи; выдумывали именины, чтобы преподнести им торты с поздравлениями: называли их уменьшительными именами.
Они относились к нам нежно.
Смотрели, как на своих будущих жен.
Но…
«От своей природы не уйдешь».
Раз, когда моему «жениху» не понравился обед, он грубо прогнал меня и потребовал от моего отца серьезно, угрожая револьвером, 5000 рублей.
А однажды, став атаманом, позвал меня.
— Бронька, сними мне сапоги… я стал атаманом".
15. В упряжке
Вечером в Чернобыле раздалась сильная ружейная и пулеметная стрельба, это была перестрелка между большевиками и наступающими струковскими повстанцами. К полуночи стрельба прекратилась, и повстанцы заняли город. Уже через полчаса в мой дом ворвались солдаты. Они скверно ругались и требовали выдачи коммунистов, кричали, что евреи оскверняют христианские храмы, грозили расстрелом, но удовлетворялись тем, что открывали и взламывали все. Группа сменяла группу всю ночь. К утру моя квартира представляла собою нежилой чердак, в котором валяется хлам от разных ненужных и испорченных вещей. А за окнами все слышался топот лошадей, отдельные выстрелы, неясные крики, гул…
Утром зашел ко мне мальчик лет 17-ти.
Он был в военной форме
На мой вопрос:
— Куда меня ведут?
Мальчик ударил меня нагайкой по голове так сильно, что потекла кровь.
На дворе было холодно.
Я попросил разрешения накинуть на себя пальто.
Он меня снова ударил.
Привели меня в штаб, втолкнули в комнату, охраняемую двумя часовыми, — там я застал человек 10 евреев, по большей части стариков. Некоторые были сильно окровавлены с опухшими лицами. Я стал спрашивать часовых и входивших солдат:
— Зачем меня сюда привели?
Лаконически отвечали:
— Топить.
Но один на это возразил:
— Сегодня уж без допроса нельзя топить, допрашивать будут.
Терзающе тянулось время.
Никто не допрашивал, только проходившие солдаты отпускали по нашему адресу такие циничные шутки, что мы все больше убеждались в неминуемой смерти.
В комнату вошел все тот же мальчик и, указав на меня и другого еврея, старика 60-ти лет, приказал:
— Ступайте за мной!
Во дворе стояла тележка.
Возле нее два солдата.
Меня и старика запрягли в тележку.
Постегивая нагайками и понукая, как лошадей, погнали по улице. Нашим конвоирам доставляло это великое удовольствие, они все время от души хохотали, заражая своим смехом и попадавшихся по пути солдат. Пригнали к одному дому, где во дворе лежал убитый еврей. Лицо его было обезображено до неузнаваемости, пальцы рук отрублены, на шее огнестрельная рана.
Заставили положить убитого на тележку.
Снова запрягли нас.
Погнали к реке.
Забава постегивания и понукивания продолжалась всю дорогу. Нас заставляли бежать «по-кавалерийски», «по-собачьи», под непрерывный задушевный хохот солдат.
Мы проехали по центру города.
По дороге нам попадались местные жители христиане, некоторые из них сочувственно качали головой, а другие отворачивались: очевидно, не по нервам было такое зрелище.
Прибыли к реке.
Нас заставили покойника бросить в реку, так, чтобы один из нас держал его за голову, а другой за ноги, и раскачивали для более дальнего падения. Труп был брошен в реку по всем указанным нам «правилам».
Один из провожавших сказал:
— Ну, а теперь этих.
Другой схватил моего спутника старика, чтобы бросить его в реку.
Но мальчик сказал:
— Нужно отвезти тележку на место.
Этот мотив спас нам жизнь.
Мы опять запряглись.
Опять на нас посыпались удары нагайкой, так что когда мы прибыли в штаб, были сильно окровавлены. В штабе мы нашли тех же евреев, но уже избитых, искалеченных. Через некоторое время солдат, стоявший у дверей в другую комнату, вытянулся.
Вошел «Сам».
Он держал в руке фотографическую карточку.
Сравнил ее с находившимся здесь евреем, человеком уже пожилым, сильно окровавленным, и ничего не проговорив, гордо держа голову, удалился.
Наша участь была, по-видимому, решена:
— В реку.
Об этом нам говорили и говорили без умолку, входившие и выходившие солдаты.
Но тут вошел вахмистр.
С револьвером в руке, качаясь на ногах, со слюной у рта, стал он заплетающимся языком говорить солдатам, чтобы нас освободили.