Багряная летопись
Шрифт:
— Немедленно?
— Вот именно: немедленно. — Куйбышев улыбнулся. — Подумайте сами, бойцы выйдут на смотр и увидят своего командующего — зеленого, опухшего, с мешками под глазами. Как это будет выглядеть с моральной точки зрения?
— Да, с моральной точки зрения это будет выглядеть совсем плохо, — тоже улыбнулся Фрунзе. — А ее не учитывать нельзя, это уж точно. Разрешите выполнять ваше приказание, товарищ член Реввоенсовета?
— Выполняйте, товарищ командующий!
— Слушаюсь, Валерьян Владимирович…
— Спи спокойно, Михаил Васильевич…
Они помолчали и осторожно положили трубки.
24
Сёла Кинельское — Языково
Командир взвода конной разведки Гулин собрал своих бойцов:
— Орлы, дело спешное, аллюр три креста! Вот пять пакетов — в бригады, в кавдивизион и артдивизион. Докладывать вам не буду, потому что сам не знаю, но бумаги наиважнецкие! Значит, доставить по назначению вручать только лично и на этих же конвертах привезти расписки. Ясно?
— Ясно! — дружно гаркнули кавалеристы.
— Вот наели себе глотки, а? — восхитился Гулин. — Но мне смотрите: чтобы с лошадьми таким голосом не разговаривать, они твари нервные, деликатные. Со мной — пожалуйста, в бою — сколько хотите, но коней пугать — боже вас упаси!..
— Га-га-га-га! — грохнули во всю мощь разведчики.
— И еще скажу: обстановка тут неясная, могут и вас так подловить, как мы недавно троих поснимали, так мне — смотреть в оба! Подходи получай!..
Далматов расписался в особой книге, что пакет им получен, и Гулин выдал им с Фроловым толстый конверт о пяти красных сургучных печатях. Фамилия комбрига 74-й на пакете ничего ему не сказала, не напомнила; бегло глянув на нее, он занялся уяснением маршрута по карте — примерно пятьдесят верст на северо-запад — и стал последовательно выписывать на бумажку названия деревень, через которые придется ехать.
— Еще раз напоминаю, — напутствовал дружков Гулин, — через двадцать пять верст — часовой отдых лошадям, да чтобы овса им дали и перед дорогой напоили, а потом пять верст не гнать, втягиваться — да не вам, жеребцам, втягиваться, а лошадям вашим, а уж потом берите рысью. Понятно?
— Никак нет! — бодро ответил Фролов.
— Чего тебе не понятно? — удивился Гулин. — Я вроде по-русски говорил.
— Так что неясно: как одно и то же одушевленное лицо может быть одновременно орлом, причем красным, и жеребцом?
Опять грохнул общин хохот.
— Вот приют для младенцев! — беззлобно выругался Гулин. — А если я тебя плеткой, так ты еще и зайцем заверещишь и будешь, как господь бог, един в трех лицах, а?
— Так точно, теперь все ясно-понятно, — сквозь смех доложил Фролов, — а если я от плетки отвильну, то буду к тому же еще увертливый, как лиса, и значит превзойду на одно лицо самого господа бога, верно?
— Ох, питерские ребята, — переглянулся Гулин с Еремеичем, — языком вертят, что ложкой у каши!..
Первый десяток верст друзья ехали молча, крупной рысью. Каждый думал о своем, Володька чему-то улыбался, Гриша хмурился.
— Ну что, заяц-лиса, не устал? — спросил он веселого дружка.
— Немного есть, ваше высокоблагородие орел-жеребец!
— Отдохнем немного. — Гриша спрыгнул наземь и пошел пешком. У придорожной группы деревьев они остановили коней. — Смотри! — Гриша лег, ноги выше головы.
— Это еще зачем?
— Попробуй, узнаешь.
Володя
Он подумал, поколебался и спросил:
— Володька, ты мне друг?
— «И нам море по колено»? — пьяным голосом передразнил тот.
— Я серьезно.
— Друг, брат, отец, сын и мать родная впридачу. Как сказано, один в пяти лицах.
— Шутишь все. А лучше скажи: ты почему никогда мне не говорил, что Федор Иванович у Ленина в молодые годы учился?
— А, вот ты о чем, — с неохотой протянул Фролов, покусывая веточку. — А Ленин у нас и в доме бывал — только это еще до моего рождения. А чего ж говорить-то? Ты бы решил — цену набиваю, хвастаю. Нет уж, полюбите нас за то, что сами в нас увидали да поняли, ваше высокоблагородие. Гриша, а Гриша, — оживился он, — а ты и в самом деле не боишься или просто выставляешься, какой ты храбрый?
— И то, и другое.
— То есть, как это?
— А так. Вот, например, три года назад в деревне, где я жил летом, медведь стал ходить на овес. Каждую ночь мнет и мнет. Ну, я набрался духу и говорю местному старичку: поставь мне лабаз, я его укараулю. Решил себя, значит, досконально проверить. Ну давай! Сделал дед лабаз, усадил меня с вечера и ушел. Сижу я, в руках двустволка — мощная, двенадцатого калибра. Боялся я, как ты думаешь?
— Ночью было?
— Ага.
— Боялся!
— Точно. Но еще — думал: главное, себя преодолеть! А самого озноб прямо трясет: ведь смерть рядом! Вдруг вижу: темнеет в овсе медведь, сел на задние лапы, охватил передними сколько мог овса и стал высасывать зерна. Потом повернулся и снова то же самое. Так продвинулся он ко мне метров на восемь, а я жду, чтоб уж бить наверняка. Зубы сдавил, чтоб не стучали, медленно подвел стволы ему в бок, нажал спусковые крючки. Ружье грохнуло, а зверь как взревет неслыханным ревом да как вскинется! Что тут со мной было! Ноги сами назад чуть-чуть не понесли, но я перемог себя как-то, ружье мигом перезарядил и выстрелил навскидку едва не в упор. Медведь упал. Я посидел минут десять, соображаю: что делать? Слез с лабаза и заставил себя к нему подойти, просто переломил себя. Лучше, думаю, уж пусть он на меня кинется, пусть задерет, чем уйду! Подошел, взял голову за ухо — тяжеленная, еле поднял. Ну, пошел в деревню, ноги как ватные подгибаются, а душа поет: «Одолел в себе труса, одолел в себе труса!» А когда второй раз на медведя пошел, уже был много спокойнее, и тогда твердо понял: надо делать, что решил, — хоть умри, а сделай! — и с каждым разом будет легче. А помнишь, в Мариинке я на сцену выскочил?
— Еще бы! Меня чуть паралич от страха не хватил!
— А мне, думаешь, не страшно было! Тысячи народу, и все смотрят. Нет, решил: «Надо, так сделаю!..» Ну и Наташа, конечно, рядом была… А не сделал бы, всю жизнь бы себя презирал.
— Ух ты! — Володька живо сел. — Гришуня, а я тоже теперь волю буду закалять! Всё! Прямо с завтрашнего дня! Давай вместе, а?
Отдохнув, они ускоренным аллюром продолжали путь. В деревнях на них смотрели кто со страхом, кто с надеждой: фронт близок, а кто идет вслед за этими ладными парнями?