Багульник
Шрифт:
С тех пор остерегаюсь всякого меда и, как учили меня таежники, садясь к костру, пью крепко заваренный чай с соленой кетой-колодкой.
Это лучше всего утоляет жажду.
А сам по себе багульник красив, любой - от болотного и стелющегося до крупнолистного и подбела, не говоря уже о рододендронах, их тоже называют "багульниками". Вот и сегодня набрел на целые заросли, нарвал охапку бледно-лиловых цветов и, пока возвращался на бивак, где оставил Быхиньку, с жадностью вдыхал крепкий, смолистый, чуть пьянящий запах, и многое вспомнилось, что было в моей жизни радостного и
Когда я вернулся на берег, у проводника уже была сварена уха и в чайнике кипела вода.
– Садись, мало-мало покушаем, - предложил он.
Я достал из рюкзака банку мясных консервов, кусок голландского сыра, четвертинку водки. (Без нее, случается, в дороге не обойтись: попадешь под ливень, вымокнешь до нитки и ничем так не согреешься, как стаканчиком водки.)
– За ваше здоровье, Петр Степанович, долгих вам лет!
– Ладно, пускай будет!
Он налил в котелок наваристой, пахнущей сосновым дымком ухи - и мы принялись за еду.
После обеда Быхинька ни минуты не стал отдыхать. Раскидал костерок, залил водой из чайника остатки горячих угольков и велел садиться в лодку. То ли по своей забывчивости, то ли сам стал торопиться, он пустил ее по середине реки. И только теперь со стороны я увидал, во всем их суровом величии, прибрежные горы; в большинстве голые, лишь на некоторых прямо из расщелин росли в наклон корявые сосны с темно-рыжей, будто перестоявшейся хвоей.
На горизонте скапливались облака, однако солнце ничуть не убавило тепла, было парко, похоже, что к вечеру соберется гроза, но нам осталось плыть недолго; часа через полтора за поворотом открылся лиман; берега раздвинулись, стало покачивать. Петр Степанович был весь внимание: прижав весло к корме, чтобы не относило, он напряженно смотрел вдаль, ставил лодку наперерез подбегавшей волне, и ульмагда "гасила" ее своим приподнятым широким носом.
Уже смеркалось, когда вдали показался поселок Дата.
Старик привел меня в глинобитный домик к бригадиру ставного невода Антону Дюанке, внуку Никифора Дюанки, который в давнюю весну "худого поветрия" не пустил Быхиньку в свое стойбище...
2
Не каждый моряк, говорили мне, отважится идти через бар на грузовом буксире, однако находятся смельчаки, и с одним из них, Гервасием Кречетом, мне предстояло выйти в Татарский пролив. Накануне старшина доставил сюда из порта два плашкоута с бочкотарой и собирался порожняком в обратный рейс с заходом в прибрежные рыбацкие поселки, где со дня на день ожидали кетовой путины. Меня этот рейс вполне устраивал, я давно хотел побывать у рыбаков и, если удастся, пожить день-другой на ставном неводе и написать очерк в краевую газету, с которой я связан десятки лет.
К сожалению, мое плавание вдоль побережья Татарского пролива, начатое так удачно, прервалось совершенно неожиданно.
Обиднее всего, что шторм разыгрался внезапно, при сравнительно слабом ветре, который подул с Бурунного мыса. Еще недавно небо было высокое, без единого облачка и солнце, уходя на закат, оставляло морю свое тепло. Удивительно, как море быстро менялось: на месте белых гребешков, невинно, казалось, лежавших на поверхности воды, вдруг вскинулись волны,
Сперва мы легли в дрейф и до вечера болтались в открытом море, а когда в баке иссякло горючее, ничего не осталось, как выброситься на рифы.
Как только матросы стали задраивать люк, я подумал об опасности; прижавшись в темноте к железной стенке люка, вдруг почувствовал, как буксир подбросило и стремительно понесло вперед, затем последовал сильный удар - и я упал.
На рассвете подошел сторожевой катер и доставил меня в поселок Нерестовый, оттуда на попутной машине добрался в Агур.
– Вот, доктор, и вся история моей болезни, - сказал я Ольге Игнатьевне Ургаловой, врачу районной больницы.
Она сидела на краешке стула в каком-то тревожном напряжении, словно ей было некогда, и я подумал, что она не очень прислушивается к моим словам.
– Может, перелом у меня?
– спросил я, с трудом пересиливая боль.
Минуты две она ощупывала мою больную ногу, а когда хотела согнуть ее в колене, у меня потемнело в глазах и я закричал.
– Спокойно, голубчик!
– сказала она, вставая.
– Никакого перелома нет. Сильный ушиб коленной чашечки, с недельку придется полежать.
Я решил спросить ее:
– Мне показалось, что вы чем-то встревожены?
– Угадали!
– призналась она смущенно.
– Мой муж отправился на катере в Бурунный, вероятно, тоже попал в этот дикий шторм.
Она встала, подбежала к окну, перегнулась через подоконник.
Хотя море было отсюда неблизко, грозное дыхание шторма чувствовалось и здесь. На сопках, окружавших Агур, шумела тайга, ветер рвал телефонные провода на столбах, раскачивал разбитый фонарь около больницы.
– Вы напрасно волнуетесь, доктор, не с каждым катером случается беда. Возможно, они успели проскочить или отсиживаются где-нибудь в тихой бухте.
Ольга Игнатьевна закрыла окно.
Уходя, она предупредила:
– Пожалуйста, не двигайтесь слишком, вам нужен покой. А сестре я скажу, что нужно сделать.
Поздно вечером, получив от мужа телеграмму, она пришла поделиться радостью.
– Проскочили все-таки. Наверно, здорово покачало их. Но муж не боится. Он местный житель. А я люблю море издалека.
И незаметно для себя стала рассказывать об изменчивой погоде, о том, что в эту пору Татарский пролив почти всегда штормит, а с приходом золотой дальневосточной осени в природе наступает полный покой.
– Особенно хороша осень здесь, в предгорьях Сихотэ-Алиня, - сказала она восхищенно.
– Тихо и солнечно вплоть до октября. Идешь по тайге, уже тронутой багрянцем и золотом, и перед глазами вьется липкая паутина. Наши лесники уверяют, что это паучки-тенетчики украшают бабье лето.
– Она слегка усмехнулась.
– Жаль, что вы уедете, не дождавшись осени. Это ведь не то, что у нас в Ленинграде.
– Вы разве из Ленинграда?
– Там родилась, там окончила школу, потом Первый медицинский. Туда же ездила защищать кандидатскую диссертацию. Кстати, когда вы рассчитываете быть в Ленинграде?