Багульник

Бытовой Семен Михайлович

Словом, как ни старались врачи спасти моего мужа, все было напрасно.

На третьи сутки Андрей Федорович скончался.

Вот так я и осталась одна на краю света без родной души.

Если бы не мои друзья эвены, поддержавшие меня в эти горестные дни, я бы наверняка уехала на материк.

4

...После трех лет работы на Севере нам полагается долгий отпуск. Истосковавшись по сыну, я решила забрать его к себе. В нашем райцентре есть школа-интернат, где ребята живут и учатся на полном обеспечении. Время от времени я смогу навещать его.

Пока оформляла отпуск, из областного управления, в качестве премии, прислали путевку в Кисловодск, в санаторий "Красные Камни". Отказываться

грех. Со смертью мужа у меня изрядно расшалились нервы, да и годы работы в тундре гладко не проходят.

Я улетела в Кисловодск...

В воскресный день, свободный от процедур, прогуливаясь в нарзанной галерее, я увидела афишу с огромными буквами: "ПРИЗОВЫЕ БЕГА". Меня, как магнитом, потянуло к афише, она извещала, что сегодня в пятнадцать часов на ипподроме состоятся бега, и в списке лошадей первым стоял Гордый-Второй. Сердце у меня забилось от волнения. Шутка ли, тот самый Гордый, которого я принимала ночью от Ганьки и готовила к первому призу. Да и фамилия Богачева в перечне наездников! Забыв, что через час обед, я побежала на вокзал.

В вагоне было битком набито. Кто ехал на толкучку, кто в лермонтовские места, а кто и на ипподром. Я стала прислушиваться к разговорам. Один, очень тучный, таких встретишь только в Кисловодске, вытирая платком короткую, в поту, шею, стал говорить своему соседу о беговых рысаках, и не как любитель, а со знанием дела. Давая им краткие характеристики, он особенно расхваливал Гордого-Второго.

– Если будете ставить, - сказал он соседу, - то только на него. Наездник у него тоже знаменитый - Николай Богачев, - и добавил: - Тут, уважаемый, ошибки не будет.

– Я слышал, что и Голубок не хуже...
– не очень уверенно сказал сосед.

Я знала и Голубка, он при мне прибыл на ипподром месячным жеребчиком с матерью, которая, как Ганька, была знаменита.

– Голубок, - продолжал толстяк, - неплохой рысак. Когда в бегах отсутствует Гордый-Второй, он приходит к финишу первым.

Слушаю и думаю о своем: как встретят меня директор ипподрома, инспектор манежа и особенно Николай Богачев, с которым в свое время было пережито столько тревожных и радостных дней.

Купила в кассе билет, прошла к трибунам. Хотя места были нумерованы, мое место в третьем ряду было занято молодым человеком. Ничего ему не сказав, я села в самом низу, откуда как на ладони был виден весь круг с беговыми дорожками. На трибунах люди оживленно спорили, горячились, делали прогнозы. Когда сидевший сзади кудлатый мужчина сказал, что на Гордого-Второго ставить рискованно, мол, он уже в годах, а вот на Самсона - я такой лошади не знала - пожалуйста, сколько угодно, тот теперь в самом расцвете сил, я повернулась и с презрением посмотрела на кудлатого. В то же время его слова заронили мне в душу сомнения: Гордый-Второй и в самом деле уже не молод, не вечно же ему быть фаворитом, когда-нибудь и его слава должна померкнуть. Но я больше верила тому толстяку в вагоне.

Прошло минут пятнадцать - они показались томительно долгими, - и на круг вывели четверку лошадей, крайними с обеих сторон были Гордый-Второй и Голубок. Как только я узнала своего любимца, высокого, грациозного, чуть потемневшей против прежнего масти, с густой длинной гривой, небрежно брошенной налево, и сидевшего в легкой кошевке Николая Богачева в униформе, мной овладел такой восторг, что я чуть было не сорвалась с места и не выбежала на круг.

В это время ударил гонг и вся четверка разом устремилась вперед. Первый круг они прошли ровно, как бы на одном дыхании; на втором Голубок вырвался на голову вперед, и тотчас же на трибунах возник шум. Скакавший рядом гнедой, - наверно, это и был Самсон?
– сбившись, стал отставать; последовал посыл вожжами, и он тут же

выровнялся, побежал быстро, но я заранее знала, что на середине второго круга или в начале третьего Самсон выйдет из игры. Потеряв к нему интерес, перевела взгляд на Голубка, который бежал очень красиво впереди Гордого, но по тому, как спокойно вел себя Богачев, я поняла, что Николай экономит его силы, что, улучив момент, он даст легкий посыл и конь неудержимо ринется вперед... Гордый-Второй еще не весь выложился, он сохранил запас энергии, я сразу определила это по тому, что спина у него мало запотела, в то время как Голубок весь в густых мыльных хлопьях, нервничает и вот-вот заскачет и собьется... Конечно, на трибунах никто этого не замечает, и оттого, что Голубок даже на половине третьего круга бежит впереди, сделавшие на него ставку хлопают в ладоши, кричат, ликуют, вскакивают с мест...

И вот Богачев слегка приподнимается в кошевке, трогает Гордого вожжами, и тот, приняв посыл, стремительно вырывается вперед, и через минуту-другую бежит на две головы впереди Голубка, и первым проскакивает финишный столб.

Опять на трибунах движение, шум, крики. Кричат все: и те, что ставили на Голубка, и те, что на Гордого-Второго, и вдруг среди суматошного гула голосов я услышала голос, показавшийся мне очень знакомым. Я оборачиваюсь и глаза в глаза встречаюсь с Трошкиным. Сперва я не поверила, что это он, так он внешне изменился. Тот, прежний, был худощавый, стройный, подтянутый, а этот стоял пополневший, раздавшийся, но продолговатое белое лицо с тонкими чертами и голубые глаза - его! Потрясенная, я не знала, что делать: бежать ли к нему или с презрением отвернуться, - и в тот же миг пришло решение: бежать к Трошкину, но вдруг ощутила такую тяжесть в ногах, что не смогла сдвинуться с места.

Когда через несколько секунд пришла в себя, то увидела, как Трошкин, расталкивая локтями стоявших впереди людей, трусливо бежит с трибуны...

Пока я пробиралась между рядами к выходу, то потеряла его из виду. Примчалась на станцию, когда поезд уже отходил от перрона. В окне мелькнуло лицо Трошкина. Задыхаясь, не помня себя, я ухватилась за поручни последнего вагона, хотела вскочить на ступеньку, но не рассчитала и повисла на руках. Меня уже, чувствую, потянуло под колеса, и в какое-то мгновение кинулся ко мне молодой человек и подхватил.

– Да вы с ума сошли, гражданка, - закричал он, - с чего это вам жить надоело?!

Я что-то несвязное пробормотала, и слезы задушили меня.

Назавтра, бросив санаторий, я уехала в Ереван.

Спустя полгода, когда я собиралась в большую кочевку, из райцентра привезли письмо от Трошкина. Короткое, всего в несколько строк: "Вера, я долго искал по санаториям твой адрес, пока наконец нашел. Если это письмо дойдет до тебя, сообщи, куда я могу написать подробно, хотя заранее знаю, что ты не простишь меня. Я грубо нарушил слово, что мы дали друг другу на фронте, и проявил трусость. Если бы я знал, что ты осталась жива, давно бы разыскал тебя. С нетерпением жду ответа..."

Ответ мой был так же краток: "Ты проявил трусость дважды: первый раз на фронте; второй - на ипподроме, когда, увидав меня, кинулся бежать с трибуны. Умоляю, забудь нас с сыном! Когда Валерик вырастет, я ему все расскажу, он и решит, как с тобой поступить".

– Вот и вся моя непростая история, - тихо сказала Вера Васильевна и, чтобы несколько побороть волнение, торопливо закурила.

Ольга, потрясенная ее рассказом, посмотрела на нее с тревожным удивлением и в то же время с нежностью и участием, ей хотелось кинуться к ней, обнять, прижать к сердцу, но, подумав, что это еще больше расстроит Истомину и, чего доброго, заставит разрыдаться, взяла ее руку и крепко сжала в своих ладонях.