Бандитский Петербург
Шрифт:
В это время в городе уже многое замыкалось на меня. Все ведь считали, что я отсидел за убийство. Это обстоятельство давило на многих, а тогда как раз началось развитие кооперативного движения. Вот ко мне и начали обращаться за помощью разные люди. И те, кто заходил в бар «Таллин» и в «Розу ветров». К тому же Невзоров начал выпускать репортаж за репортажем об ужасных «тамбовцах» – для нас это как реклама была. Так все к нам и полезли сами. Хотя было, конечно, и такое, что людей искусственно заманивали, не буду отрицать. А потом случилась такая история: однажды я обратился за помощью к некоему кооператору, попросил устроить к нему в фирму земляка. А в этом кооперативе работала жена Горбачевского, который тогда был заместителем начальника ГУВД. И сразу возникла сплетня, будто я наезжаю на этот кооператив и чуть ли не на жену Горбачевского, а потом я еще встретился с одним парнем, он из Молдавии приехал. А в то самое время случилась интересная история: некий парень во время допроса на Литейном, 4, вдруг выпрыгнул из окна, переломал себе ноги, но его подхватила поджидавшая машина с друзьями. Этих ребят искали по всему Питеру, а по ориентировке у той машины были московские номера. У парня, с которым я встречался, машина была с молдавскими номерами, но они тоже начинались на букву "м", и поэтому его автомобиль попал под милицейскую наружку.
О «комитетской» тюрьме я хотел бы рассказать особо. Именно там я встретил путч 1991 года. Содержали нас там строго, и какие-то новости с воли мы получали редко. Нам давали читать только газету «Правда» и изредка – «Известия». И одну газету передавали из камеры в камеру, проверяя при этом, нет ли каких-то пометок или точечек наколотых. Ни радио, ни телевидения, естественно, не было. Там вообще мыло шилом протыкали, сыр, который был в передачах, разрезали ломтиками. И вот, помню, в августе, за некоторое время до самого путча, в тюрьме начались какие-то активные приготовления. Наверху, над прогулочными двориками, натянули двойные сетки, красили стены. Такое ощущение было, будто готовились принять большое начальство. Там один надзиратель был – приятный парень, он в Университете учился, с ним иногда удавалось перекинуться парой фраз. И вот однажды он шепнул: «Горбачева арестовали». Тут мы и смекнули, для кого могла вестись подготовка в нашей тюрьме и в связи с какими событиями.
Я все время, пока сидел, старался поддерживать себя в хорошей форме. Тренировался и вел такой специальный дневник тренировок. Фиксировал количество разных упражнений и показатели. Например, я постепенно довел высоту своих прыжков с места до 1 метра 30 сантиметров. Я тогда в одной камере с Феоктистовым сидел, он измерял высоту моих прыжков. Он же мне, кстати, сказал, что лучший кубинский волейболист с места выпрыгивал 1 метр 40 сантиметров. За 1 год и 9 месяцев я не пропустил ни одной прогулки, но тренировки, случалось, пропускал. И вот что интересно: когда я сидел в «комитетской» тюрьме, у меня умерли родители. Надо сказать, что они про первую судимость вообще ничего не знали, а что касается второй… Мать умерла не от расстройства, просто возраст подошел, ей уже было 60 лет. Отец умер примерно через год, он очень тосковал по ней. И мне долгое время не говорили о смерти матери. Узнал я только через три месяца. Только тогда адвокат и решился мне сказать, что умерла мать. Я пролистал свой дневник и увидел, что именно в ту неделю, когда умерла мама, я почему-то не мог тренироваться. Хандра была.
В «комитетской» тюрьме я всего просидел около двух лет. И три последних месяца, кстати говоря, делил камеру с Владимиром Феоктистовым. У нас с ним возникли там чисто человеческие отношения. Когда я уходил, он даже слезу вытер. А до того мы с ним практически знакомы не были. Конечно, режим в «комитетской» тюрьме по строгости нельзя сравнивать с режимом в «Крестах». Но при этом были в «комитетской» тюрьме и свои плюсы. Их начинаешь тогда ощущать, например, когда вывозят в суд. Из «Крестов» на суд возят как: в четыре утра подъем, всех, кого готовят на вывоз, спускают в «собачник», это такая камера. Так сказать, транзитная. В семь утра дают завтрак, правда, завтраком это можно назвать только в кавычках. И часов в 9-10 утра начинается развоз. Поэтому с 4 до 10 в этом «собачнике» скапливается очень много народу в тесном помещении. В «комитетской» тюрьме все обстоит, конечно, цивильно. Там выводят из камеры непосредственно к машине. Прогулки в «комитетской» тюрьме всегда в одно и то же время. С восьми и до девяти утра. Это время – время пересменки. А в пересменку количество надзирателей всегда удваивалось. Первые дни меня на прогулки выводили шесть человек. Двое спереди, двое сзади и двое по бокам. Потом, конечно, уже стало поспокойнее и выводил один сотрудник. Кстати говоря, Мадуев – Червонец, его тоже после попытки побега из «Крестов» перевели в «комитетскую» тюрьму. И всегда на прогулки выводили по шесть человек и в наручниках. Наручники сначала через кормушку оденут, а потом выводят. Видеться с заключенными в соседних камерах нам, конечно, не давали. Но я все равно узнал, что в соседней камере сидит Макарыч, мой друг, директор Некрасовского рынка. Мы с ним сделали свою азбуку и перестукивались через стенку. Он писал стихи и несколько страничек посвятил мне. Мы умудрялись даже записками обмениваться – перебрасывали с хлебными шариками во время прогулок. До тех пор, пока над прогулочными двориками вторую сетку не натянули. А в хлебный мякиш закатывали записки. А однажды, когда меня начали возить на суд, я умудрился обмануть бдительность сотрудников. Там ведь как: с суда привозят, и ты идешь впереди, сзади – сотрудник. Ты должен остановиться у камеры, он тебя обыскивает, открывает камеру и запускает. И я однажды остановился не у своей камеры, а на камеру раньше. А конвоир, видимо, машинально не обратил на это внимание, обыскал, открыл дверь. Вот так мы с Макарычем повидались и обнялись.
В одно время со мной там же, в «комитетской» тюрьме, сидела Люда Малышева по прозвищу «радистка Кэт», она была женой Юры Малышева, известного по прозвищу Распылитель. Они занимались антиквариатом
Автозак, когда заезжает в «комитетскую» тюрьму, сначала минует одни ворота, потом другие и попадает в полную темноту. А в автозаке сидят другие зеки, которых тоже везут в этот же суд. Естественно, когда машина попадает в темноту, все начинают шушукаться. Мол, что это, куда мы попали? Когда говоришь: «комитетская» тюрьма, это на всех очень сильно действует. А я еще все время жуткие истории рассказывал. Говорил, что попал в «комитетскую» тюрьму, потому что 7 человек топором зарубил. Многие верили. Зеки, конечно, услышав, что я из «комитетской» тюрьмы, сразу начинали расспрашивать, есть ли там расстрельные подвалы. Какой режим, как содержат? Один раз меня вывозят на суд и некий мужик кричит мне: «Вова, привет, как дела, какие новости?» И кричит с грузинским акцентом. Я спрашиваю у подельника (а подельник грузином был): "Кто это такой? ". Подельник мне отвечает: «Это очень известный в „Крестах“ человек, его зовут Гиви, он на серьезном положении». А я этого Гиви вспомнить не могу. А он еще говорит: "Помнишь, я, ты и Миша встречались в «Пулковской». Миша – это мой друг, он сейчас уже умер, убили его. И он мне говорил, что с этим Гиви познакомился в «Крестах». Я как-то сразу обратил внимание на нестыковку. Если Гиви с Мишей познакомился в «Крестах», то как же мы тогда могли все вместе сидеть в «Пулковской»? Вот я намекаю своему подельнику-грузину: «Вы, мол, присмотритесь к этому Гиви, потому что вообще-то из „Крестов“ в „Пулковскую“ не отпускают». И действительно, через месяц выяснилось, что это был подсадной и через его камеру очень-очень многие прошли. Он таких дел натворил, его потом сами грузины опустили – членом по башке треснули…
Суд надо мной и над всей нашей «интернациональной бандой» шел полгода. И приговор должны были выносить как раз в день путча 1991 года. Но его перенесли на две недели и зачитывали уже в сентябре. Сам суд сделали закрытым, в зале постоянно находились вооруженные омоновцы. Помню, один из них как-то раз уснул и уронил свой автомат. Когда автомат брякнулся об пол, все как-то засуетились, вздрогнули, а один из наших адвокатов вскочил и заявил: «Попрошу отразить в протоколе, что если сейчас начнется стрельба, то Кумарин к ней не имеет никакого отношения», На судью, конечно, давили. Если ОМОН задерживался, то процесс начинать не давали. Пугали и стращали. С прокуроршей действительно было не все ладно. Потом выяснилось, что она когда-то училась с Новолодским, который был нашим адвокатом, в одной группе и между ними с той поры, со студенческой еще скамьи, какая-то напряженность была. Они и на процессе все время какими-то колкостями обменивались. Кстати говоря, когда потом этой прокурорше голову проломили, меня даже и не допрашивали по этому поводу. Никто никаких вопросов не задавал.
Адвокаты у нас, конечно, были сильнейшие: Колкин, Новолодский, Казанин. Но приговор все равно дали суровый, я думал, что будет мягче. Все фактически уже отсиженное получили, а мне 4 года дали. Я, собственно, и не ожидал ничего хорошего, но все равно надеешься же как-то. Собственно говоря, все базировалось на показаниях одного потерпевшего, некоего Наумова. Честь и заслуга ОРБ, что они убедили его четко говорить всю ту чушь, которую он напридумывал. Хотя нужно отметить, что ни наркотиков, ни патронов мне не подбрасывали. В этом плане все было корректно и взаимоуважительно. А Наумов на суде говорил, будто кто-то его путал мной, что я его поймаю, отрежу голову и этой головой буду играть в футбол. (С этим Наумовым потом интересная история приключилась, я считаю, что он историей этой был наказан лучше всего – однажды, уже после освобождения, мы с подельником поехали в Ялту на машине и заблудились там, попали на какое-то заброшенное шоссе и остановились у какого-то мужика спросить дорогу, – у мужика вдруг перекосилось от дикого ужаса лицо, я и не понял, из-за чего, а потом мне сказали, что это был Наумов. Вот такие бывают странные совпадения. Представляю, что он испытал, когда столкнулся вдруг с нами на заброшенном шоссе в Ялте, за много сотен километров от Питера. Наверное, он ни за что бы не поверил, что это случайная встреча.) Мифов много было наговорено. Кстати говоря, опять-таки в «Бандитском Петербурге» написано, будто я еще до посадки, когда входил в ресторан «Коелга», то там все вставали. Это все сказки, никто там особо не вставал, я всегда платил в том ресторане, если заходил туда. И еще по поводу того, что Николай Седюк был якобы моим учителем. Я Седюка не знал, даже не разговаривал с ним никогда…
Так вот, на суде этот Наумов рассказывал, что с него вымогали деньги. Причем из его рассказа получалось так, что с него деньги вымогали, но когда он приносил деньги, их не брали. И он пытался всучить эти деньги в кабинете директора, где присутствовал и я. А в РУОПе ему дали магнитофон и меченые деньги. Когда в суде стали слушать эту пленку, на ней ничего не было слышно. И сотрудники ОРБ сказали, что она размагнитилась, когда лежала в сейфе, и пользовались фактически стенограммой этой пленки, то есть распечаткой. И вот что интересно: в тот день, когда этот Наумов пытался отдать деньги, которые с него вымогали, директор, в кабинете которого все это происходило, был в Болгарии. У него и билеты были, и свидетели, целая группа, сорок человек. А все равно осудили.
Очень долго приговор не вступал в законную силу, и я до января 1992 года так и сидел в «комитетской» тюрьме. А потом меня перевели в «Кресты». Там я пробыл месяца три. В «Крестах» уже, конечно, были совсем другие условия. Там уже очень четко чувствовалось разделение на «тамбовских» и «малышевских». Честно говоря, я не хотел в «Кресты» ехать. Помню, как у меня большой иголкой в «Крестах» пытались взять кровь на СПИД. Я им объясняю, что я уже два года сижу в «комитетской» тюрьме – как туда СПИД залететь может? Так и не дался. Потом пришел ко мне опер Крестовский, спросил, какую я хочу камеру. Я сказал: «В ту, где народу поменьше». А по тем временам норма была 8-9 человек на камеру. Забито было достаточно плотно. И вот помню первое мое впечатление о «Крестах». В 9 вечера меня подняли из «собачника» в камеру, я смотрю – все кормушки открыты. В камере радио, кипятильники. В принципе, и перемещение между камерами достаточно свободное. После «комитетской» тюрьмы все это поражало. В камере я сразу фамилии не назвал, начал с людьми разговаривать, выяснилось, что очень многие, кто там сидел, со мной знакомы. По крайней мере, так они говорили. Один якобы жил рядом со мной, другой по барам ходил. Они только на следующий день узнали мою фамилию. Вот так забавно получилось. Я в одной камере с «малышевскими» сидел – со Слоном и Марадоной.