Банджо. Роман без сюжета
Шрифт:
– Перестань, – сказала она. – Мне не нравится.
– Что такое? – хрипло пробормотал он. – А м’жет всё-тки п’нравится н’множко?
Он прижался к ней еще сильней и сказал:
– Поц’луй м’ня.
Она чувствовала всю силу его желания.
– Нет, козел. Отвали.
Она больно пихнула его локтем в бок.
– У тя изо рта в’няет. Шоб я сдох, чем такую ш’лаву цел’вать, – сказал Мальти, поднявшись и сильно толкнув Латну.
Она упала на скамейку и тут же с криком вскочила. Ее уязвило не падение, а то, как резко Мальти переменился к ней. Тот вперил в нее злобный, пьяный взгляд.
Банджо перестал играть, подошел к нему и поднес к его носу кулак.
– Какого хрена ты привязался к моей женщине?
– А ты сам не в’жись. Я твою женщ’ну во все м’ста знаю д’вным-д’вно, с тех пор как ‘на пр’ходу мне не
– Что ты всё брешешь, твою мать!
– Сам бр’шешь!
– Хочешь по морде – давай выйдем.
И Банджо, и Мальти пошатывались. У дверей Мальти споткнулся и чуть не упал, но Банджо подхватил его под руку и помог выйти наружу. Остальные столпились у дверей или высыпали на улицу, чтобы ничего не пропустить. Противники сошлись на кулаках. Мальти жутковато икнул, качнулся вперед и упал Банджо в объятия; и вместе, беспомощно вцепившись друг в друга, они рухнули на мостовую.
IV. В рот не полезет
У парней был безошибочный слух на «хорошие» суда. Они их узнавали по тону сирен. Когда очередной «хороший» корабль (то есть с дружески расположенной командой, от которой им вполне могло перепасть чего-нибудь съестного) подавал голос, заходя в гавань, они как раз могли обрабатывать бочонок с вином, или пополнять запасы арахиса, или просто валяться на волнорезе. И тогда, подкидывая в воздух кепку, кто-нибудь кричал: «Эй, ребя! Вторничная телочка на подходе!» И почти наверняка это оказывался один из «их» кораблей.
Иной раз – судно, которое кто-нибудь из них в глаза не видал со времен расставания в Пернамбуко, в другой – прибыл корабль, который кто-то из них по случайности упустил в Касабланке. Три месяца, полгода, год, два года разлуки с товарищами по команде. Не описать даже этих счастливых негаданных воссоединений, всех этих историй: сначала вино, потом девочки, потом полиция, – и вот корабль уже ушел без него, ищи его теперь свищи.
Во время одного из таких свиданий рассказал свою историйку и Имбирёк. После этого он на какое-то время сделался в компании любимым объектом для шуточек и называли его исключительно «Имбирёк-Бабайка» – пока славу эту не затмило что-то другое. Имбирёк не упускал случая упомянуть, что как-то раз всего за одну ночь в Марселе просадил целую уйму денег, при этом никто не знал, как именно ему это удалось. А потом он встретил кого-то из прошлых товарищей-моряков, и правда выплыла наружу. Они сидели в том самом бистро рядом с волнорезом, стол ломился от бутылок с красным вином, и было поведано, как однажды Имбирёк отправился в небольшое канавное увеселительное заведение. Он прилично наклюкался, лучился счастьем, горланил песню и шатался. А песенка была такая: «Деньги – не вопрос, за мной не заржавеет. Плачу за всё!» И в самом деле заплатил за всё. Причем сделал это с таким смаком, а сам был так весел и мил, что все поголовно: девицы, сутенеры, другие клиенты – были в полном восторге.
Случился там какой-то шелудивый человечек, белый, способный внятно изъясняться по-английски. Он сказал Имбирьку:
– Тут теперь каждая доска твоя.
– А то, – ухмыльнулся Имбирёк. – Сам гляди. Вот если мадам устроит бабайку и на пять минут погасит лампы – получит это!
И помахал тысячефранковой купюрой. Хозяйские глаза так и загорелись.
– Ты что творишь, совсем окосел?! – покачал головой малый, который им всё это рассказывал и который был тогда с Имбирьком. – Деньжищ – целое состояние, а больше у тебя ни гроша!
– По-твоему, я не соображаю, кто я? – заорал Имбирёк ему в ответ. – Я – ниггер-воротила, а такие всегда платят за зрелище!
– Да плати сколько влезет за свое зрелище, а вот я пойду-ка отсюда подобру-поздорову.
И ушел.
А Имбирёк-таки заплатил за эти пять минут – и за свои деньги получил всё, чего только могла душа пожелать. Друга своего он так и не догнал – и остался на пляже вольным философом и бродягой. Приятели дразнили его ботаником, потому что обо всём, что только с ними ни происходило, у него всегда находилось какое-нибудь совершенно особое и довольно-таки тягомотное суждение. Перед лицом любой неприятности он неизменно советовал выбирать путь наименьшего сопротивления.
Имбирёк со всеми вместе посмеялся над собственной историей и сказал:
– Да ладно, салаги, у любого из нас случались в жизни истории умереть не встать, хоть сейчас под обложку. А на жизнь не жалуюсь.
И
Банджо присоединился к Мальти и компании. В отличие от остальных, он не сделал попрошайничество образом жизни. Он не смог бы промышлять этим так же безмятежно, как они. Ведь иногда их грубо прогоняли прочь, осыпали оскорблениями – а он был не из тех, кто легко сносит такое. Он нанялся бы работником в доки, как и собирался поначалу, когда остался без денег, но благодаря банджо и особенностям характера оказался в положении куда более завидном, чем его приятели. У Латны он всегда мог приложить голову, и в каком бы из окрестных бистро он ни играл, если там была и Латна, то отличный улов им был обеспечен. Стоило Банджо отыграть несколько песенок – и она собирала неплохую сумму. Вот белые музыканты, те только так и делают, уверяла она. Они в жизни не стали бы играть за просто так, как это заведено у Банджо. Они играют словно через силу, с унылыми лицами, точно на похоронах, – и только за су. Ясное дело, именно поэтому музыку их, как правило, просто невозможно слушать. Когда Банджо давал себе волю и играл на полную катушку, то начисто забывал о деньгах. Впрочем, быть может, он просто мог себе позволить забыть о них – ведь Латна неизменно приглядывала за ним и всякий раз, когда у него руки чесались подспустить мелочовки, протягивала ему десятифранковую купюру.
Судно Имбирькова друга славилось своим хлебосольством на весь пляж, так что не только Мальти и компания стягивались туда столоваться, а многие обитатели пляжа, и белые, и цветные. Несколько десятков.
Когда офицеры и матросы заканчивали трапезу, приятель Имбирька принес остатки оголодавшим людям, дожидавшимся на палубе. Отличная еда, да много – целые две кастрюли. Большущие толстые ломти вареной говядины, здоровенные отварные картохи, прямо целиком, свинина с фасолью, салат.
Все набросились на еду, как скоты; они грубо пихались и огрызались друг на друга – каждый хотел первым запустить руку в кастрюлю. Пока они набивали брюхо, чавкая, хрюкая, рыгая, издавая прочие омерзительные звуки, точно животные, и размазывая пищу по лицу, юнга приволок еще одну большущую кастрюлю, на этот раз со сладкой кашей, и поставил на палубу. В следующую минуту кашу уже брали штурмом. Какой-то армянин подставил подножку здоровенному блондину-скандинаву, похожему на полярного медведя, вывалявшегося в грязи; тот полетел кувырком и впендюрился прямо в кашу своей вшивой белобрысой головой. Блондин поднялся, запустил сальную чумазую лапу в кастрюлю, набрал каши полную горсть и шмякнул ею армянину в лицо. Началась настоящая свалка; кашу опрокинули, картофелины разлетелись по всей палубе, а Белочка воспользовался случаем, чтобы заехать куском мяса по морде малому из Бенина, которого ненавидел.
– М’л’дчага, Б’лочка! – завопил Мальти. – П’крми его как след’т!
Банджо стоял в стороне, наблюдая за melee [7] с гадливостью и гневом. Насмешливо взглянув на обитателей пляжа, мимо прошел долговязый, не по возрасту сморщившийся офицер и направился к камбузу. Кок, полнотелый, могутный шоколадный негр, вышел на палубу.
– Ну и говнище вы, ребята, – сказал он. – Зря на вас только провизию извел. Помои – и то вам жирно будет. Сосали бы лапу – и ладно.
7
Драка (франц.).
Но они уже опять уплетали за обе щеки, подбирая с палубы картошку и ошметки мяса и сгребая остатки каши.
Банджо двинулся к трапу, и Белочка окликнул его:
– Эй, ниггер, а тебе не охота разве припрятать под рубахой что-нибудь из этого добра?
– Вот эту дрянь, которую вы всю перетоптали, пока грызлись? – отозвался Банджо. – Вам, объедалам, она, может, и годится, а для моего брюха такая жратва тяжеловата. В рот не полезет.
Покончив с едой, люди покинули палубу – как были, самыми что ни на есть друзьями, бродягами-побратимами. Стычки и ругань были для них естественны, так же как еда, выпивка, танцы, сальности, – это нисколько не вредило царившему надо всем этим духу товарищества.