Банк
Шрифт:
— А когда он все эти форварды заключал, оно что, их соблюдало?
— Так мало что сбежали. Они вчера все свои деньги поснимали — аж под пять миллионов. Понимаешь, первыми, когда еще, кроме них, никто ничего. Расшатали корабль по самое некуда — да и сиганули с золотишком. Вот с тех пор я все крупные остатки на контроле держу.
— Набрал Второв крыс.
— Через три дня возвращается… Прерывает лечение.
— Слава богу…
— Да что в том? Похоже, на разборки едет. Тут банк в кулак собирать надо, команду надежную ставить. А он… все происки врагов усматривает. Такого наговорил по телефону. Ну и пусть разбирается со своими пятьюдесятью «вицами». Правда,
— Это нужно, Палыч. Вот увидишь, Второв приедет, одобрит. Жизнь не останавливается. А в институте — большая наука.
— Наука. Слова одни. Взяли да махнули указ, от которого у всего мира матка опустилась, — и вся наука. Где она по жизни? Классный ты специалист, Алексей. Надежный. Но откуда такой наивняк сохранил?
— А науку, между прочим, чтобы грамотно использовать, тоже мозги требуются. Ты хоть знаешь, какой там потенциал заложен?
— Не найдешь ты во мне здесь поддержки, не ко времени все. Но и мешать не буду. Словом, сегодня твои деньги уйдут.
И, не дожидаясь благодарности, отключился.
Все оказалось много хуже, чем предполагал даже прозорливый первый вице-президент. Деньги Забелина оказались едва ли не последними, ушедшими со счетов. К вечеру от Второва пришло категорическое требование деньги с частных вкладов сотрудников не отпускать. Тотчас среди сотрудников, а вслед за тем и среди клиентов распространилась паника. Уже к следующему утру филиальские кассы подверглись первому, пробному пока набегу вкладчиков — предвестнику массированного штурма.
Обстановка стремительно сгущалась. Филиалы теперь вовсю штурмовались «частниками», «писались» списки, активисты ночевали на асфальте. Несколько раз приходилось подтягивать ОМОН, чтобы отбиться от обезумевших, теряющих нажитое людей. Многие приносили детей, привозили в колясках разбитых стариков, пытаясь ими, словно тараном, пробить души банковского персонала. Сам персонал, преимущественно женский, после каждой такой атаки нервно рыдал за задраенными дверьми филиалов. Уже было зарегистрировано два сердечных приступа и попытка самосожжения. И все-таки было похоже, что это лишь начало. Наличные деньги хотя бы для частичной расплаты стремительно иссякали — заемщики дружно перестали возвращать кредиты.
Накануне к Забелину внезапно приехал Клыня-старший. Был Николай Николаевич неухожен сверх обычного, губы его нервно подергивались. Но вопреки ожиданиям заговорил не о сыне, мысли о котором, несомненно, тревожили старика.
— Надо спасать банк, Алексей Павлович, — чуть не с порога, забыв поздороваться, объявил он. Услышав такое от начисто лишенного патетики, слова этого не знающего Николая Николаевича, Забелин выставил посторонних.
— Поразительное головотяпство! — решительно произнес Клыня. Испугавшись собственной смелости, принялся было озираться, но вновь решился: -Через меня, как вы знаете, идет вся инкассация.
— А поступление наличности — это банковский пульс, — напомнил о предыдущем разговоре Забелин. — И он, видимо, частит?
— Если б частил. Да там предынфарктные перебои. И что обидно, сами же провоцируем! Ну вы мне скажите. Не как банкир даже. Просто как разумный человек скажите. Что сейчас, чтобы сбить панику у клиентов, может быть важнее наличности?
— Ничего, — услышал он очевидное.
— А мы кур золотоносных режем! Сами режем! У нас есть стабильные клиенты — крупные торговые предприятия. Они ежедневно
И, разгоряченный подтверждающим кивком, зачастил, проглатывая окончания слов:
— Они сегодня приносят наличку, а завтра — платежку тысяч на двести. Разве не надо для них ее провести? Ну, конечно же надо! Ведь иначе они больше не принесут наличность.
— Не отправляем? — без труда догадался Забелин. — А что Звонарева?
— Наотрез. Как началось — омертвела. Ни одного решения не принимает. Твердит — есть распоряжение по банку никому деньги не отпускать. Но это ж штучное дело. Тут особый подход нужен! В колокол бить! Ведь еще день-два — и окончательно иссякнет. Что делать-то станем? И так уже какие сутки без сна — кроим по ночам, чтоб в каждый филиал хоть по чуть-чуть подвезти. Вчера к Керзону пытался попасть, соединить раз пять просил. Но там без меня такое!
— С этим-то помогу!
В тот же день по банку было издано распоряжение: «Предприятиям, инкассирующим наличные деньги, обеспечить отпуск средств со счетов в пределах инкассируемых сумм».
Но оказалось поздно: поступление в банк наличных денег прекратилось.
В центральном офисе царила паника, которую не смогли сбить самые строгие директивы Керзона. Люди встревоженно ходили меж кабинетами, неутолимо пытаясь насытиться все новыми слухами. Но не было среди них свежей, бодрящей, несущей успокоение информации. В помещениях теперь можно было увидеть все больше небанковского вида людей, которые жали по углам сотрудников, горячо что-то нашептывая. Глаза слушающих при этом загорались восторженным, смущенным огнем, — банк облипала первая паутинка скупщиков долгов.
Наконец случилось нетерпеливо ожидаемое — из Испании прилетел Второв. Накануне Чугунов подтвердил Забелину, что он вместе с заместителем директора института Флоровским значится среди приглашенных.
За полчаса до назначенного времени Забелин с Максимом поднялись на президентский этаж, бурливший от собравшихся, полных взвинченного ожидания людей, и укрылись в межэтажном эркере — том самом, где Забелин заполнял некогда заявку на злосчастный аукцион. Вспомнив об аукционе, Забелин с саднящим чувством припомнил и о Жуковиче, шумная, пошловатая, вызывавшая раздражение нахрапистость которого оказалась обычной мимикрией — за всем этим скрывался надломленный, ранимый человек. А теперь им же, Забелиным, сломленный окончательно — на звонки он не отвечал, а из установки, проведенной по просьбе Подлесного участковым милиционером, обнаружилось, что жену он выгнал, а сам вот уже второй месяц беспробудно пьет — почему-то исключительно под классическую музыку.
— Пересидим здесь, — предложил Забелин. — Не хочется быть среди погорельцев.
Максим безразлично кивнул. Он и сам теперь смахивал на погорельца, так угнетенно переживал происходящее в стране.
Но и в облюбованном приятелями укрытии им не сужден был покой — с третьего этажа стремительно спускалась Леночка Звонарева. На чем-то сосредоточенная, она смотрела строго перед собой, совершенно не отвлекаясь по сторонам, и всякий другой, желающий укрыться от посторонних встреч, на месте Забелина вздохнул бы с облегчением — «пронесло». Но не Забелин — он, как никто, знал, что за монументальными стеклами-хамелеонами скрывается врожденное косоглазие. И, увы, не ошибся. Даже не повернув в сторону головы, Звонарева сделала пируэт и стремительно вошла в эркер.