Барби. Часть 1
Шрифт:
— Ты любишь живопись, Барби?
Барбаросса замешкалась с ответом. Подобное опоздание в фехтовальной зале против Каррион стоило бы ей рубца на предплечье — та не щадила невнимательных учеников. Ей и сейчас казалось, будто она на уроке фехтования, даром что Кузина не спешивала занимать фехтовальную стойку, напротив, улыбалась ей вполне открыто. Но вот ее глаза и ее вопросы казались невидимыми рапирами, скользящими вокруг, молниеносно атакующими и отступающими.
— За каким хером ты спрашиваешь, люблю ли я живопись?
— Разве этим не занимаются подруги, случайно встретившиеся в городе? Не болтают о всякой всячине?
— Мы не подруги. Минуту назад я обещала сломать тебе нос.
Кузина рассмеялась, будто
— Про вас, «батальерок», говорят, что вы грубы и холодны, как пуритане, но многие ли на самом деле пытались вас понять? Знаешь, я уверена, что в глубине даже самой холодной души зреет искра — крошечное подобие адского пламени. Наверняка и в твоей тоже. Вот и я подумала, вдруг это живопись?
Какая-то ловушка, подумала Барбаросса. Еще одна ядовитая шутка, готовая вцепиться мне в шкуру. Кузина, как и все «бартианки», обладает целым арсеналом подобных штук. Я могу раскрошить в хлюпающее месиво ее прелестное припудренное личико, но со словами, слетающими с ее острого язычка, мне не справится.
— Срать я хотела на живопись.
Кузина легко кивнула. Нечего и думать было задеть ее грубостью — это было чем-то сродни попытке задеть порхающую бабочку, паля в нее из тяжелого крепостного мушкета.
— Знаешь, а я люблю картины. Если подумать, это всего лишь холсты и доски, но я так отчетливо ощущаю вкус каждого полотна, что иногда это даже пугает. Полотна Босха на вкус похожи на плохо прожаренное мясо с подливкой из угля и масляных красок. Полотна Гигера — на задохнувшуюся в мясном желе механическую муху. Но больше всего я люблю сочные, как хорошо вызревшая похоть, полотна Джентилески[11]… - она мечтательно прикрыла глаза, — Обожаю их, могу любоваться часами. Моя любимая — «Иаиль и Сисара». Тебе она не попадалась? Прелестная, потрясающая вещь, которая будит в моей душе больше чувств, чем порция «серого пепла». Сколько умиротворенного сосредоточения на лице этой добродетельной убийцы, уже занесшей свой молот над головой жертвы! Сколько увядшей холодной скорби на лице несчастного, который еще жив, но которому через миг вгонят в ухо железный штырь![12] Как сосредоточенны, вдохновенны и покойны их позы!..
Барбаросса равнодушно кивнула. Имена, которые называла Кузина, были ей незнакомы, как незнакомы и описываемые ею чувства. В Малом Замке не было картин, а если бы и были, то попросту истлели от царящей внутри вечной сырости. Если бы еще прежде рыжая карга Гаста не уволокла бы их на рынок, чтоб обменять на вино.
— Бэкон[13], бесспорно, хорош, но немного переоценен. На вкус похож на пресный гуляш из конины. Впрочем… — Кузина лукаво улыбнулась ей, — портрет Папы Иннокентия Десятого чертовски неплох. В нем есть что-то возбуждающее, страстное, несдержимое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этой картины, у меня судорога между ног проходит, и делается мокро, будто я весь день скакала на лошади! А из современников… Наверно, мой фаворит — Отто Рапп. Обожаю старика. Некротическая сексуальность мертвых кукол, механическая гармония чужеродных форм… Но моя любимая его картина, конечно, «Проигрыш разума перед материей». Та, на которой разлагающаяся голова насажена на птичью клетку, внутри которой лежит увядший скомканный язык. Ты никогда не задумывалась, почему в ее глазах, уже отчаявшихся остекленеть, безжалостно живых, вместо боли и отчаяния — холодная сухая скука?
— Мне похер, — буркнула Барбаросса, — Если хочешь потрепаться о картинах, Кло к твоим услугам.
Кузина даже не глянула в ее сторону.
— Полотно может быть прекрасно, может быть вдохновляюще чудовищно. Один только взгляд на него может распахнуть тебе грудь, точно острейшим ланцетом. Однако у всякого плотна, даже гениального, есть существенный недостаток. Знаешь, какой? Мазки на холсте никогда не изменятся. Они вечны. Обречены остаться в той же форме, в какой их нанесла давно остывшая и истлевшая
— Что?
— Шрамы, — легко пояснила Кузина, проведя пальцем по своем лицу, на котором не было даже морщин, — Знаешь, они вдохновляют меня. Они живут своей жизнью. С годами сжимаются, точно змеи, душащие друг друга в объятьях, бледнеют или краснеют, меняют очертания и рельеф. Это делает их особенной формой живописи. А может, особенной формой жизни? Не правда ли, забавно представить, что шрамы — это существа, живущие у нас под кожей?
— Я…
— Ты похорошела с годами, Барби. Твои шрамы стали изысканными, рифлеными. Уже не те жалкие розовые прожилки, что два года назад. Холодная злая красота плохо сросшегося мяса. Знаешь, в прошлом году я сама пыталась подвизаться на этой ниве. У меня был целый арсенал ножей, а еще — пилки, кусачки и такие, знаешь, маленькие штуки, которые используют сапожники, когда работают с грубой дратвой. Тщетно, — Кузина покачала головой, — Я работала со старой кожей, с молодой кожей, с сухой кожей, с детской кожей. И все не то. У меня совершенно опустились руки.
Больная сука, подумала Барбаросса. Про Кузину и прежде ходили нехорошие слухи. Не то, чтоб опасные, но тревожно гудящие, точно мухи, висящие над мясной жижей. Неприятные.
Кузина подошла к ней, доверительно склонив голову.
— Ты зря стесняешься своего лица, Барби. Оно прекрасно, как прекрасно полотно гения. Сколько шрамов и какой восхитительной формы… Сотворить их не в силах нож, для этого нужен огонь, много горячего огня, как в адских владениях. Надо хорошенько пропечь все слои плоти и позволить соединительной ткани неконтролируемо разрастаться, поглощая пустоты. Волнующий, долгий процесс, как и процесс создания картины. Никогда не знаешь, что получится в итоге… — изо рта у Кузины пахло чем-то свежим, фруктовым. Кажется, клубничным желе с конфитюром, — Но у тебя получилось изумительно. Знаешь, в Милане этот стиль вновь входит в моду, он именуется delicieuse laideur[14]. Я давно хотела спросить у тебя, как ты обзавелась такими роскошными штрихами? Приняла свое лицо за мясной пирог и решила хорошенько разогреть его в камине к приходу мамочки?..
«Скромница» рванулась вперед молча, точно хорошо натасканный боевой пес. Но удар, который должен был превратить лицо Кузины в присыпанную пудрой хлюпающую впадину, провалился в воздух, едва не вывихнув Барбароссе правую кисть. Кузина не уклонялась, не совершала финтов, не двигалась, но каким-то образом оказалась в пяти дюймах от того места, где ей стоило находиться. В пяти дюймах от верной смерти, подумала Барбаросса, ощущая злую, гуляющую по кишкам, лихорадку. Второй раз «Скромница» не промахнулась бы, но…
— Хватит, — спокойно обронила Кузина, выставив перед собой затянутый в кружевную перчатку палец, — Не спорю, мне бы хотелось поиграть с тобой, Барби, но не сегодня. Сегодня я немного занята. Мне просто хотелось проверить, как Каррион дрессирует своих щенков. И вижу, что зря уповала на ее мастерство.
Барбаросса подумала о том, что если бы сейчас на мостовую в переулке за «Фавналией» ступила Каррион — Волчье Солнце Каррион! — в своем глухом как сама ночь черном костюме, небрежно опираясь на прогулочную трость, ощупывая дорогу перед собой холодными, как блеск рапиры на рассвете, серыми глазами, куча дерьма под Кузиной оказалась бы настолько огромной, что скрыть ее были бы бессильны даже самые пышные юбки. Каррион была ведьмой четвертого круга, мало того, совсем не последней в Броккенбурге. Кузина — всего лишь «тройкой», пусть и не в меру много возомнившей о себе. Их стычка продлилась бы ровно три секунды, причем две из них потребовались бы Каррион, чтобы высморкаться на распростертое тело.