Баренцева весна
Шрифт:
– В наших льдах вы забудете лето.
Шел, напевая песню.
– Моя душа всегда из ткани и муравья.
Гулял под дождем. Вспоминал свое детство. Было ли в нем хорошее? Было – и да, и нет. Было ли в нем плохое? Было – один ответ. Ночью не мог уснуть. Ворочался на постели. Выпил снотворного. Подумал, что засыпать страшнее, чем умирать. Ведь смерть повторяется, а сон нет. Ночью проснулся. Достал пива. Выпил. Глотнул слегка. Киликия. Прохладное. Понял при том одно.
– Когда ты смотришь футбол, то приближаешься к смерти быстрее. Потому что приятно.
Повернулся
– Наверно, занимаются сексом. Вместо меня и без. Женщина спит с другим. Она заканчивается под ним. Превращается в воду. Стекает на пол. Течет по стене ко мне. Такое бывает тоже.
Винсент встал, включил свет. Воды не было. Была темнота за окнами и свет небольших огней. Вешалка, шкаф и стол. Голова болела, будто в нее вбили сваю. Точнее, болела свая, а не голова. Утром провел ладонью по лбу. Съел вареной картошки. Сходил на муниципальные выборы. От нечего делать. Взял бюллетень. Секс, война, голод. Поставил галочку напротив первого кандидата. Пусть будет секс. На улицах было оживленно.
– Смотрите новое империалистическое шоу, – кричала женщина в мегафон. – Берите баранки, бублики.
Шагала и шла торговля. На прилавках лежали редиска, клубника, морковь, виноград, яблоки, персики, арбузы, хурма, мандарины. Винсент ничего не брал. Он понимал одно.
– Рыба – это автомобиль. Надо уметь водить ее. Надо уметь ее мыть. Чинить, ремонтировать.
Он вспомнил дни, проведенные в психиатрической больнице. Как он брился, как ел. Как выкуривал сиги. Как дымил, будто тэц. Тепло передавалось жителям его организма. Они грелись. Они смотрели телевизор. Они рожали детей. Они пили вино и коньяк. Они вытирали салфеткой пятно на столе. Ели вишневый торт. Винсент вспоминал. Явились картины Питера, когда он рисовал на набережной, а гигантские глыбы поплыли, двинулись по воде. Какой ужас его сковал. Какие витамины потребовались.
– Сейчас не то. Сейчас хочется лежать на кровати, играть кольцом на руке, смотреть в никуда глазами, дышать, выдыхать уют. Пива бы, полглотка.
Винсент зашел в пивной магазин. Прошел вдоль рядов. Купил Жигули, две банки. Засунул в карманы брюк.
– Нет, не так эта жизнь мечталась. Были красивые девушки, теперь им по сорок лет. Остается раздувать свои щеки, выпускать струи воды и колесить по воздуху. Самоуничтожение. Так писал Вебер. Уничтожить себя можно только уничтожив весь мир. Не надо ронять слова. Они на вес золота.
Домофон не пустил его. Подошла женщина.
– Вы кто, – спросила она. – Вы здесь живете тоже.
– Я просто хочу войти.
Женщина достала ключи. Домофон не послушался. Наугад позвонили. Спустился мужчина и открыл изнутри. Винсент вызвал лифт. Сначала он громко крикнул.
– Лифт, опускайся вниз.
А после нажал на кнопку. Лифт опустился, как гильотина. Двери в другой мир распахнулись. Винсент вошел и поехал. Читал по пути рекламу. Мегафон, Мтс, осетинские пироги, суши, отдых на лыжах, Хабаровск – страна мечты.
– Если так пойдет дальше, то я никогда не
Винсент обожал смотреть старые фильмы, которые он уже видел. До болезни, тогда. При их просмотре он будто снова становился здоровым. Уходил в прежние времена. В эпоху Догвилля и Войны.
– Гаджеты стали всем. Мне кажется, что скоро еду и одежду перестанут покупать. Из-за них: не нужны.
Он почувствовал слабость в области живота. Весна потому последняя. Остроконечные шляпы домов. Как в старину. Под этим ветром, под этой темнотой, алкоголем, дождем. Пианино с утра и головная боль.
– Выпить таблетки, солнце и сырое яйцо. Чтобы цыпленок вылупился в животе и зародилась жизнь. Маленькая, своя. Чтобы она пробила клювом желудок и упорхнула прочь. Небо, похожее на Титаник. Грустное в своей тяжести. Теплое, как копье, закаленное в пламени. Все должно быть иначе. Только когда звучит музыка, открываются тайны на земле. А тем более в космосе.
Консерватория, а рядом обсерватория. Между ними прошел Винсент. Встал, чтоб не дул ветер, и закурил. Только что он видел девушку с обалденною попой. Но не подошел, чтобы страдания прибавилось, чтобы оно полилось через край и погасило пламя. Тогда станет прекрасно, не будет ничего, не понадобится снимать проститутку, представлять на месте нее другую, которой он не увидит никогда. Не поцелует губ и не погладит бедер. Ему далеко за тридцать, пора привыкнуть к смирению, не пить из горла вино и не орать на всю улицу:
– Я самый великий художник, вы все не стоите того, чтобы я вас рисовал. Вы все умрете, а я буду вечен. Я сразу взял быка за рога, изобразив корову. Что вы знаете о жизни. Только одно. Надо работать, рожать и умирать. Более ничего. Из вас я сложу ступеньки, по которым заберусь наверх. На самое солнце. Выкручу его и вкручу обычную лампочку. В семьдесят девять ватт.
Винсент замолчал, душа его стихла, он и не говорил, просто носились мысли. Мысли неслись, будто курицы и машины. Он шагал по проспекту, воздух пинал собой. Более головой. Полной или насыщенной.
– Цветы, но кому дарить. Ведь женщин полным-полно. Если бы была одна, все было бы ясно. Почем Боржоми, сто семьдесят. Все ясно, пока, пора. Не надо, не буду брать. В достаточной степени дорого. Зима – это небо. Потому так трудно зимой. Так сурово и так возвышенно. Так волшебно падает снег и в подвалах гибнут бомжи. Ничего, это только время, только пепел, песок и лед.
Достал новую сигарету. Зажег. Пахнула свежими картами. Валетом и королем. Сел в трамвай, заскользил по улице. Сердце схватило весь организм, скрутило его, прижало к себе. Заставило думать только о нем. Отошел. Задышал. Вновь почувствовал пульс. Гниющие растения на берегу Черного моря. Снились ему всю ночь. Теперь он сошел на Сенном. Зашел в гости к товарищу. Небольшая компания. Пили вино, портвейн.