Баренцева весна
Шрифт:
– Рано, еще есть время, можно не торопиться, а съесть хот-дог из ларька. Привести мысли в порядок, почему умерло так много людей, а он еще жив, люди умерли, как родились, теперь их под ногами полно, достаточно сойти на обочину и пнуть легкие, череп, позвоночник и сердце в виде комка земли.
В поезде достал телефон. Полистал сообщения. Поступило одно. Елена писала ему так, будто бы не писала.
– Я не вернусь, я никогда не приеду, надо было тогда, мне было семнадцать лет, но ты меня упустил, а в Барселоне можно выйти замуж за гигантского мужчину, состоящего из кафе, ресторана и клуба. Из газона, аварии и полиции. Здесь удивительные рассветы, похожие на всплеск
Винсент ничего не ответил. Им овладела Эми. Та, что из Сша. Ее он любил, холодно и протяжно. Рисовал портреты, глядя на ее фото. Вкладывал лед и снег в каждое движение кисти, в каждый мазок. Думал о ней всегда. Он заварил доширак, подождал пять минут, начал есть, обжигаясь и дуя. Поезд врывался в ночь, вгрызался в нее, выплевывая черные куски сажи и тьмы.
– Надо будет сходить на Вернадского, отдать телефон в ремонт, а то сам собой отключается, пишет сам смс.
Вновь пришло соообщение от Елены.
– Здесь такие мужчины, один сорок восемь метров в высоту, другой сто пятнадцать метров в ширину, а третий сантиметр в глубину. Мужчины стоят под окнами. Я прыгаю в них с балкона, плыву, погружаюсь в них.
А поезд все шел и шел. Как дождь, очень тонкий, легкий. Прибытие в семь часов. Стоянка почти что час. Винсент сошел, поднял воротник, сунул за ухо сигарету, зашагал по вокзалу. Сел в автобус, напоминающий буханку хлеба, которую Винсенту захотелось накрошить и насыпать птицам. В своей фантазии он увидел, как самолеты и вертолеты слетаются на площадь, потому что им покрошили автобус. Он откинул видение, сел у окна, включил музыку в плеере и поехал. Улицы проползали, как змеи, он оглядывался назад, туда, где они сплетались, сворачиваясь в клубок, жаля друг друга, спариваясь, вспыхивая, сгорая. Миновали дороги.
– Мне пора выходить.
В магазине купил паштет.
– Пригодится. Совсем.
Зашагал до квартиры. Дома стояла тишь. Винсент разулся и прошелся по комнатам, которые стали меньше без него. Он достал ящик с природой. Вынул ее из него. Посмотрел и потряс. Посыпалась пыль и известка. Он сморщил нос. Положил вынутое на место, заколотил ящик гвоздями, задвинул его под стол. Ногой, обутой в летучее. Усталость пришла к нему через час. Винсент лег на кровать. Он лежал, чувствуя, как голова его раздувается, грозя в каждую секунду лопнуть. Ему казалось, что в его уши заползают гусеницы, что они пожирают мозг, что они становятся бабочками. Которые порхают и ищут выход. Гибнут, складывая крылья и падая на язык. Винсент приподнялся на локте. Послышался шум. В комнату вошел некто, положил на стол газету, коробку спичек, пачку сигарет, и исчез. Дверь бесшумно закрылась. Самка богомола отгрызла голову самцу богомола. Ничего не изменилось. Дыхание стало прерывистым, густым, основным.
– Так я могу пролежать пару дней. Потом придет хирург, вскроет мне живот, освободив кур, свиней и коров. Они все томятся во мне. Сорок тысяч кур, сорок тысяч свиней, сорок тысяч коров. Я слышу их звуки, движения, запахи.
Винсент включил телевизор. То место, где лев убивал чужих львят. Жалость сдавила сердце.
– Вот тебе и творение. Вот тебе и закон. Осталось только посыпать голову песком и голым бегать по улицам. Напиться водки и исторгать в унитаз жесткость. Кричать мальчику из окна: Джохар Дудаев, домой. Скорее беги обедать. Пора штамповать железо. Творя автоматы Борз.
Винсент раскидал руки.
– Так легко, будто я плыву по камням, они царапают мою спину, я пал на них с высоты тысячи метров, я Врубель, который рисовал свой портрет, другими
Так Винсент уснул. Во сне он запускал фейерверки и находился в лифте. Они вылетали из бутылки шампанского, будучи слабыми, с трудом долетали до потолка и, превращаясь в мух, ползали и жужжали. Когда салют кончился, он перенесся на дагестанскую свадьбу. Все ели и выпивали, а Винсент переводил стихи. Буквы были из мух. Они шевелились. Ползали. Взлетали и исчезали. Снова садились, но уже на другие места. Так возникали другие произведения. Когда Винсент вконец обессилел, поднялся мужик, поймал огромную муху, размером с кусок шашлыка, и сказал, что это отец Ван Гога и что он просто обязан ее перевести. Мужик заколол муху шампуром и бросил ее Винсенту. Телефон издал звук. Пришло смс. Винсент открыл глаза, как два люка. Тяжелые крышки век.
– Когда же их украдут и сдадут, чтобы я постоянно видел и в меня проваливались кошки, собаки, люди. Что мне еще остается. Небо. Без вариантов. Раньше голова была независима. А теперь она миллионами нитей связана с другими людьми. Мне тяжело сейчас.
Винсент погрел мясо, съел его, чтобы оно расползлось по всему его организму, насытило его, пропитало. Он сидел, думал о Эми, о бездне, которая была между ними. Они стояли на ее берегах и глядели друг на друга. Винсент первым опустил свой взор. На дне он увидел реку, кусты, деревья и трупы животных, улетевших вниз. Он не хотел быть одним из них. Но и завидовал им. Эми уходила от него. Она превращалась в точку.
– Ее я поставил в третьем классе на уроке литературы, закончив писать диктант. И вот она ожила. Вернулась ко мне. Превратилась в женщину и исчезла.
Винсент встал и вымыл посуду.
– На улице минус пятьсот, мне три тысячи лет.
Винсент хотел написать Эми, но не стал.
– Зачем я ей нужен, я старый и лысый мужик, мои картины не продают, я плохо одеваюсь, я и себя не могу прокормить, куда мне ее, я смогу ей предложить только страсть, бешенство и безумие, отобрав их у творчества, охватившего меня, словно пламя, в котором явился бог.
Винсент закурил, затянулся, и меж губ его потекло молоко, нет, оно не потекло, но дым, набранный в рот, оказался молочным.
– Эми необходима. С ней я смогу воспрять из бездны, заняться собой, бегать по утрам, качать пресс, бросить курить. Ее я должен целовать по утрам, всю, целиком, не оставляя ни миллиметра пространства. Но она в Сша. Далеко, чрезвычайно, сильно. Между нами киты, которые контролируют воду и женщин. Она станет женой кита, поплывет, выпуская струи воды, на север, где так же холодно, как у нее внутри. У меня вихревое сознание, в голове моей смерч. Я должен окружить ее и украсть. Унести ее прочь по воздуху. Я заклею своими картинами все стены дома, изнутри и снаружи. Я принесу свои извинения кирпичу и бетону. Их не станет, а полотна будут висеть. Держась друг за друга. Эми, ты самый назначаемый препарат на планете. Тебя прописали мне. В самых больших количествах. Хорошо, что ты не певица.