Бару Корморан, предательница
Шрифт:
Порой в школу просачивались слухи об умерших, и тогда Бару не давал спать плач учеников.
«Слухам нельзя верить», — говорила себе Бару.
Тем не менее они часто оказывались правдой.
Одинокими ночами в дортуаре, среди всхлипываний и слез, Бару с холодным раздражением думала: «Вы–то хотя бы знаете…» Лучше уж увидеть тело родного тебе человека и узнать, как ушел любимый родич. Все лучше, чем отец, который пропал в ночи, как детская игрушка или суденышко с перетершимися швартовами.
Затем масштаб смерти снаружи
Но и тогда Бару не плакала, хоть ей отчаянно хотелось.
Во время очередного визита Кердина Фарьера она в ярости приперла его к стене.
— Отчего так? Что это значит?
И когда лицо купца приняло благодушное выражение, предназначенное для уговоров и увещеваний, Бару заорала. Она кричала словно в пустоту: она не хотела слышать никаких лживых утешений.
— Вы принесли с собой заразу!
Глаза Фарьера расширились, тесня тяжелые бастионы надбровных дуг вверх, а изобилие пухлых щек вниз. В его взгляде мелькнул отблеск абсолютной власти — управляющего механизма, создавшего самого себя из трудов многих миллионов рук. Безжалостного не от жестокости, не от ненависти, но оттого, что он слишком велик и постоянно занят собственной судьбой. Ему просто незачем обращать внимание на крохотные трагедии, незначительные издержки своего роста!
Бару увидела все это не только в щелках глаз Кердина и в его равнодушии к беде островитян, но и в его речах и делах, которые вдруг вспомнились и стали ей понятны.
Конечно, Фарьер намеренно позволил ей увидеть истинное положение дел — то было одновременно предостережением и обещанием.
— Идет приливная волна, — произнес он. — Огромный океан достиг мелкого пруда. Грядут возмущения, смятение и разрушения. Такое случается всякий раз, когда малое присоединяется к великому. Но…
Позже Бару часто будет вспоминать этот момент, чувство, возникшее, когда вместо лжи ей преподнесли некую истину, взрослую и могущественную.
— Но, когда слияние завершится, у тебя будет не пруд, а целое море, чтобы плавать в нем, — закончил он.
Маскарадские учителя и матросы приходили в школу и покидали ее совершенно свободно. Болезнь не брала их. Прибытие второго маскарадского фрегата Бару вычислила моментально — когда по коридорам принялись бродить толпы незнакомых ей людей. Среди них Бару заметила и долговязую чернокожую девушку в звании мичмана — от силы двумя годами старше Бару, но уже имевшую право носить саблю. Бару еще говорила на афалоне с сильным акцентом и постеснялась поздороваться и спросить, как ориатийской девчонке удалось стать офицером военно–морского флота Маскарада, да еще вскоре после того, как две могучие державы сошлись в великой Войне Армад.
А соученики начали исчезать из школы: их отправляли на остров в семьи, страдающие от мора.
— За негигиеничное поведение, — объясняли учителя.
—
Наступил период созревания. Учителя зорко наблюдали за учениками, ожидая проявлений негигиеничного поведения. Теперь Бару осознала, отчего Кердин Фарьер советовал, с кем ей можно, а с кем и вовсе не стоит дружить: некоторые помогали учителям в слежке.
Бару исполнилось тринадцать. Ее троюродная сестра Лао была на два года старше Бару. Однажды Лао прибежала к Бару, горько заламывая руки.
Они обе спряталась за пологом, который отгораживал постель Бару от остальных кроватей, — какое–никакое, а уединение.
— Лао, что стряслось? — спросила Бару.
— Мой личный наставник, — начала Лао, потупившись. — Он… — Лао покраснела и сбилась, перейдя с афалона на родной урунокийский. — Он — извращенец.
Личным наставником Лао был Дилине, преподаватель социальной гигиены — вежливый, снисходительный, непривычно бледнолицый фалькрестиец. Обычно он занимался с недисциплинированными или чрезмерно тоскующими по дому. Бару давным–давно решила, что Дилине ничем не может помочь ей на экзамене на государственный чин.
— Что он сделал? — прошептала она. — Лао, посмотри на меня!
— Он думает, у меня — социальная патология, — ответила Лао, прикрывая глаза ладонью от стыда — данный жест ученики переняли от учителей. — Он считает, я трайбадистка.
— Ой! — вырвалось у Бару.
Позже она возненавидит себя за расчетливую мысль: «Если Лао — трайбадистка, то чего мне будет стоить дружба с ней?» Ведь изучаемая наука о гигиенической наследственности гласила, что ложиться в постель с другой женщиной — преступление и за это виновную надо обязательно подвергнуть строгому наказанию.
Дилине объяснял классу, что Имперская Республика рождена революцией против вырожденцев–аристократов, извратившихся телом и разумом за многие столетия беспорядочного спаривания. Их пример показал Фалькресту истинную ценность гигиеничного поведения и тщательного планирования наследственности. «Зараза трайбадизма и содомии должна искореняться как в теле, так и в родословном древе».
Но ведь они с Лао родились на Тараноке, в таранокийских семьях. Верность семейным узам выше Маскарада и его доктрин!
— Что он сделает? — прошептала Бару.
Лао подтянула колени к груди, чуть отодвинула полог и осмотрела дортуар.
— Есть лечебная процедура. Она выполняется руками. В последний раз, когда он ее предложил, я сказала, что у меня месячные.
Бару кивнула.
— Но ты должна ходить к нему на прием каждую неделю.
Лао помрачнела.
— Вряд ли мы способны что–то предпринять, — сказала она. — Даже ты, Бару, хоть ты у него и в любимицах. Может, оно и к лучшему: говорят, лечиться нужно как можно раньше, пока зараза не проникла в наследственные клетки.