Бару Корморан, предательница
Шрифт:
Не обойдется, конечно, без семей, цепляющихся за старые брачные и торговые обычаи, но отныне экономика острова принадлежит Маскараду. Торговля где–либо, кроме Ириада, утратила смысл.
Пока она прилежно училась за белыми школьными стенами, ее дом был завоеван. «Солдаты армии вторжения» — бумажные деньги, парусина и зараза из свинарников — одержали победу. А старыми распрями между гаванскими и равнинными победители воспользовались еще до того, как Бару доросла до понимания их сути.
А вдруг она, Бару, тоже завоевана?
Нет. Нет! Она будет играть по их правилам и раскроет
Она посмотрела на склоны Тараноке — там спал потухший вулкан, на который она лазала в детстве с подзорной трубой. Подняла руку в салюте, обещая: «После Фалькреста. Как только отыщу способ».
В Ириаде Бару произнесла и подписала присягу на верность Императору и еще одну — на верность Имперской Республике и множеству ее государственных органов. Затем она получила документы о гражданстве, скользкие от воска, защищающего от влаги. На бумагах значилось, что она, «Бару Корморан — социализированный федерат (класс 1)». Ниже стояла звездочка государственной службы и темнела печать технократа с прибавлением знака математика. Право на брак — по рассмотрении наследственности, подлежит повторному пересмотру после первого акта деторождения.
— Теперь можете отправляться в доки, — сказал конторщик.
Он был тараноки, младше Бару, однако его афалон оказался безупречным. Видимо, из сирот, воспитанных в школе службы милосердия. Один из целого поколения, оторванного от своего прошлого.
Сирота.
В горле Бару пересохло.
«Что–то моих не видно, — подумала она. — Слишком уж рассержены на меня. Я ведь им писала. А если я случайно написала им на афалоне, и они не сумели прочесть?»
Но в гавани она обнаружила мать Пиньон и отца Солита, одетых в шелковые юбки и рабочие рубахи — дань новой моде, не одобрявшей наготы. Она различила их в толпе прежде, чем они заметили ее.
Бару хватило времени, чтобы выпрямить спину и проморгаться.
Подлетев к родителям, она окликнула их:
— Мать! Отец!
Мать Пиньон взяла ее за плечи.
— Сильна, — вымолвила она. — Хорошо. Дочь…
— Мать… — предостерегающе перебила ее Бару. Дыхание ее сделалось неровным. В глазах защипало.
— Ответь мне на два вопроса.
В волосах матери не было ни единого седого волоса, взгляд ее был тверд, но щеки — сплошь испятнаны шрамами от моровых язв.
— Зачем ты уезжаешь? Твои двоюродные братья и сестры остаются дома. Они будут работать переводчиками или служить в посольстве. Разве ты забыла, как я учила тебя узнавать птиц и звезды?
Сердце в груди Бару едва не разорвалось на части.
— Мать, — проговорила она (как формально звучал старый урунокийский в сравнении с простым и беглым афалоном!). — Послушай, мать, в тех краях, куда я отправляюсь, гнездятся сотни неведомых птиц, а на чужом небе можно будет увидеть тысячи неведомых звезд.
Немного помолчав в раздумьях, мать кивнула.
— Ответ неплох. Ты все еще наша?
— Ваша?..
Пиньон подняла взгляд к снежной вершине потухшего вулкана.
—
Сколько раз предавали Пиньон? Сколько ее братьев и сестер продолжают борьбу? А сколько — сменили ремесло и мужей и говорят так же, как ее родная дочь: «Нам не победить»?
— Мать, — запинаясь, заговорила (в который раз!) Бару. — Я ищу другой способ драться с ними. Наберись терпения. Побереги себя. Не… не растрачивай себя понапрасну. Они очень хитроумны. У них есть власть.
— Ты выбрала свою дорогу, дочь, — отвечала Пиньон. — Я выбираю свою тропу.
Бару молча положила руки на плечи матери и расцеловала Пиньон в обе щеки. Затем отец Солит обнял Бару и, в свою очередь, спросил:
— Ты помнишь Сальма?
И Бару обняла его в ответ, поразившись, сколь хрупким он кажется теперь, когда они почти сравнялись в росте.
— Я не забуду отца, — прошептала она ему на ухо. — Я не забуду отцов.
Отец шумно вздохнул — медленно, словно сдерживал этот вздох годами.
Затем он и мать Пиньон отступили от Бару, на лицах их от разилась подобающая случаю суровость.
— Ступай, — сказала мать. И чуть мягче добавила: — Надеюсь, ты вернешься и привезешь с собой все, чего хочешь.
А потом мать Пиньон и отец Солит побрели к дому: с каждым шагом они удалялись от Бару.
Она смотрела им вслед, пытаясь сдержать слезы. Потом ей стало слишком больно, и, повернувшись лицом к морю, Бару пошла к новенькому кораблю.
Спустившись к причальной стенке, она увидела Кердина Фарьера. Он ждал ее у шлюпки с лучезарной улыбкой. Глядя в его глаза, она подала ему руку как равному.
— Значит, ты проводишь меня до Пактимонта и отправишься дальше, в Фалькрест?
— Ты покидаешь дом, — ответил он, — а я возвращаюсь в родные пенаты. Моя работа на Тараноке завершена, и теперь ты можешь начать ту же деятельность в Ордвинне. Изящно, не так ли? Как будто спланировано загодя.
— И какое же это занятие?
— Мое любимое занятие, — изрек он, оттягивая ворот летней куртки. — Я отыскиваю тех, кто заслуживает большего, и возношу их наверх.
Они сели в шлюпку. Окинув взглядом гребцов, определяя их чины и происхождение, Бару наткнулась на встречный взгляд.
— Лейтенант Амината, — произнесла она, хотя живот подвело от злости и нерешительности. — Поздравляю с новым назначением.
— Взаимно, — улыбнулась в ответ Амината. — Поздравляю с поступлением на службу. Насколько я могу судить, ты сдала экзамены замечательно.
Корабль оказался фрегатом под названием «Лаптиар». С его палубы Бару впервые смогла лицезреть весь Тараноке — плодородный, черный, окруженный стаями птиц. Холмистый, с потухшим вулканом, уходящий за горизонт, погружающийся в глубины памяти…
Повинуясь торговым ветрам, «Лаптиар» повернул к северу и пошел вдоль западного побережья Пепельного моря. Бару почти все время проводила на верхней палубе, практикуясь в навигации. Штурман высматривал береговые ориентиры и прокладывал курс по–каботажному, но Бару предпочитала смотреть на солнце и звезды — такие прекрасные, вечные и неизменные.