Башни и сады Вавилона
Шрифт:
Он такой горячий, что по нему просто невозможно ходить босыми ногами.
Только – бежать, а еще лучше – лететь.
Но летать я, к сожалению, почему-то не умею… Поэтому у меня только два варианта: либо нырять обратно, в изумрудную прохладную тяжесть неторопливой, по-океански размашистой волны, либо быстро бежать под нависающие над пляжем пальмы, где в благодатной тени прячутся покрытые тростниковыми матрасами самодельные деревянные шезлонги, и откуда приветливо машет рукой изящная, немного по щенячьи нескладная и голенастая женская фигурка.
Жена.
Моя
Она выглядит отдохнувшей, помолодевшей и загоревшей, и я снова понимаю, как сильно на самом деле люблю эту фантастическую в своей нескладности и бешеном, неженском упрямстве стервозу.
…Я выбираю второй вариант и сразу же просыпаюсь.
За окнами темно, холодно и сыро, там шумит вечный осенний дождь, а палату освещает тусклый огонек матового стеклянного ночника, горящего прямо над моей кроватью.
Хорошо хоть, что голова не болит.
В смысле – вообще не болит.
Я уже, оказывается, и забыл, что так бывает.
И что это так хорошо на самом-то деле…
На электронных часах над входной дверью горит «18.06».
А на тумбочке у кровати лежит небрежно брошенная на тонкую, поцарапанную в бесчисленных командировках, серую папку ноутбука угольно-черная плоская коробочка мобильного телефона, пока что отключенного.
Композиция, блин.
Этюд в темных тонах.
Спасибо, думаю, Олег Петрович.
Расстарался.
А телевизор, кстати, где?
Забыл, что ли?!
А, нет.
Вон он, в углу, на второй тумбочке устроился.
И судя по уютно горящей красной кнопке на панели управления, уже давно и надежно подключенный.
И наверняка даже антенна уже настроена.
Если Олег Петрович уж за что и берется, то берется всегда более чем основательно…
Включаю мобилу, набираю его намертво вбитый в памяти номер.
Трубку берут сразу же, на первом гудке.
Будто ждал.
– Привет, – говорю, – старый. Извини, что так получилось. Ну, в смысле, что договорить не получилось. Сорри за тавтологию…
Он деловито и почему-то чуть самодовольно хмыкает.
– Что, очухался? Врач говорил потом, что то, что с тобой на моих глазах происходило, это вполне нормально и укладывается во все возможные медицинские рамки, но я все одно чуть не поседел за эти пятнадцать – двадцать минут. Противное это, оказывается, зрелище, когда прямо у тебя на глазах человек отъезжает…
– Я тебя тоже люблю, – пытаюсь усмехнуться.
Несмотря на то что голова, как я уже говорил, практически не болит, самочувствие все равно херовато.
Слабость.
Понятное дело…
– Тут еще вот какое дело, Олег, – вздыхаю я. – Я еще при встрече хотел сказать, но, как ты говоришь, «отъехал». Надо бы о парнях позаботиться. И об их семьях. И того, который погиб, и того, который выжил. А то за мной должок…
В паузу, неожиданно возникшую в телефонном разговоре, снова врывается шум дождя, сдобренный отдаленным собачьим гавканьем.
На этот раз эти звуки явно с его стороны.
У меня-то
С собакой гуляет.
С доберманом своим ненаглядным.
С вполне подходящей для хозяина-финансиста кличкой Бакс.
Самое смешное, что его так не Олег называл.
В клубе еще, где он эту тварь щенком выбирал.
Милый был, кстати, щеночек, ничего не скажешь.
Пока не вырос.
Ага.
Там такая родословная, что многие графья позавидуют…
И этой фашистской сволочи, сами понимаете, по фигу, дождь там, ясно солнышко или, скажем, ветер с переменной, мать ее так, облачностью.
Завел пса – значит, иди, гуляй.
Матч состоится при любой погоде, что называется.
И будет продолжаться ровно столько, сколько предусмотрено его собачьим регламентом.
А ты стой, мокни, пока он носится как угорелый, да всех по очереди низколетящих ворон облаивает.
Твои дела.
Твоя, хозяин, плата за мою не вызывающую ни у кого никаких сомнений преданность.
А если еще, не приведи господь, какую-нибудь симпатичную течную сучку неподалеку учует…
Все, пропал дом.
Я, может, поэтому собаку и не завожу.
А раньше – хотел…
Я много чего раньше хотел.
А сейчас – только уехать.
Туда, где солнце, песок, яркие тропические краски и тяжелые, неторопливые волны.
Хотя бы ненадолго.
Недели так на две для начала.
– Вот коли за тобой должок, – выдыхает, наконец, Петрович, – то тебе по нему и расплачиваться. Как из больнички выйдешь, так сразу и валяй, действуй. Потому что за свои долги человек должен сам платить, понимаешь? Особенно, если они такие, как у тебя, не мне тебе объяснять. И в глаза матери парня покойного я за тебя тоже смотреть не буду, и не надейся. У самого векселей неоплаченных как блох на Барбоске, чтобы я еще и твои на себя вешал. А первые необходимые распоряжения уже давно сделаны, тут можешь даже и не беспокоиться. И по похоронам, и по лечению. И по первичной материальной компенсации. В том числе и на поминки немного подкинул. Ну, как немного. По нашим с тобой меркам – немного, а по их, так я думаю, – с головой. Можешь не дергаться…
– Спасибо, – говорю я совершенно серьезно. – Ты все правильно сделал, старик. И молодец, кстати, что к Димкиной матери сам не пошел. Это мой вещмешок, мне его и тащить. Так что все правильно, все абсолютно правильно. Кстати, «Новый журнал» контракт подписал, или по-прежнему кочевряжатся?
Он ржет.
– Подписали, еще как подписали. Еще и условия улучшили, уроды. И чем ты их только так прижал, ума не приложу! Этот их, коммерческий, Матвей, сегодня весь день с моей трубы не слезал. Все пытался узнать, когда твое самочувствие улучшится настолько, что ты сможешь снизойти и устроить этому голубку аудиенцию. Чтобы типа лично оговорить возможные дополнительные преференции. Влюбился он в тебя, что ли, не пойму? Так ты если что, давай на всякий случай того. Поаккуратнее…