Башня континуума
Шрифт:
— Благодарю покорно. По какому поводу, думаешь, это пошлое шоу с утра.
Ричард меланхолически пожал плечами.
— Полагаю, будут трясти нас и выворачивать наизнанку наши карманы на неотложные государственные нужды. Ничего нового и интересного. Рассказывай лучше, как съездил к сестре.
Кит с трудом унял стон. Надо ведь понимать, что, увы, навещал он любимую сестренку и зятя по весьма печальному случаю, к тому же, раз уж подвернулся случай, он пытался и работать, то есть заняться кое-какими делами салемского филиала Корпорации. Куда там! Гордон немного пришел в себя, отоспался и принялся развлекать дражайшего шурина как возможно, и как
— Ох. Лучше не спрашивай. До сих пор голова трещит.
— А как дела у твоей сестренки?
Странно, похоже, Ричарда и впрямь волновало, как живет Виктория в своей провинциальной глуши.
— Неплохо.
— Что ж, отрадно слышать.
Особенной радости физиономия Ричарда, между тем, не выражала. Голубые его глаза чуть-чуть затуманились, как происходило каждый раз, когда он вспоминал их с Викторией разорванную помолвку и несостоявшуюся свадьбу.
А до чего красиво и благопристойно все начиналось. Не успел Кит как следует ужаснуться подобному повороту, Ричард и Виктория уже практически год были серьезно и официально помолвлены, полным ходом шла подготовка к пышной свадьбе, и тут появилась Другая. О чем Ричард не замедлил сообщить уже не просто лучшему другу, а будущему шурину.
— Другая? — ровно спросил Кит. — Это как-то связано с экзистенциализмом?
— Нет. Другая женщина, — отвечал Ричард, глядя в сторону, — скульпторша, живет в мансарде, из окон открывается волшебный вид на цветущий вишневый сад, а на подоконниках благоухает герань. Я словно увидел свет. Яркий, ослепительный свет. Я ухожу.
— Ну… — сказал Кит, — иди.
— Я люблю, — сказал Ричард, взволнованно дыша.
— Ну… — сказал Кит, — люби, в чем дело.
— Разве ты не должен меня отговаривать? — изумленно спросил Ричард, и его голубые глаза округлились и сделались похожи на два лазоревых блюдечка.
— Должен ли я? Да, наверное, должен. Только я взрослый человек и никому ничего не должен. Прощай.
Кит попытался как можно деликатней сообщить сестренке неприятное известие, но получилось у него не слишком складно. Виктория выслушала брата, громко закричала и свалилась на пол без чувств. Он на руках отнес Викторию в ее розовые девичьи апартаменты, уложил в постель, смочил ей виски одеколоном и дал понюхать нашатырь.
— Милый, — сказала она, широко распахнув прекрасные серые глаза, — мне приснился дурацкий сон. Будто Ричард бросил меня и живет теперь в мансарде с какой-то скульпторшей. Приснится же такая глупость.
— Прости, зайка, — пробормотал Кит.
— Прости?! — закричала Виктория в истерике. — Через месяц должна была быть моя свадьба! Платье! Фата! Торт! Священник! Мировой судья! Кольца! Две тысячи человек гостей! Пока смерть не разлучит нас! Пусти! Я убью его! Убью! Пусти меня, пусти!
— Зайка, угомонись, ты все равно никуда не можешь идти. Ты с постели подняться не можешь… сразу падаешь на пол… ха-ха-ха… как осенний листик.
— Что смешного? Я умираю, идиот!
— Не глупи, зайка. Это просто нервы.
— Как он мог! — опять закричала Виктория, когда Кит уложил ее обратно. — Ведь говорил,
Почти месяц глупышка лежала пластом и несла всякую околесицу, отчасти из-за нервного потрясения, отчасти потому, что ее беспрестанно накачивали снотворными и успокоительными. Терри с ложечки кормила Викторию куриной лапшой и прочими деликатесами. Кит приходил с работы, приносил сестренке клубнику со сливками и вышибал из дома толпы ее оживившихся воздыхателей.
Ричард тем временем женился на скульпторше, бросил работу, перестал показываться в обществе и пропал из поля зрения. Ему было двадцать три, скульпторша была вдвое старше, курила папиросы и хохотала, будто течная гиена. Финита ля комедия.
Время лечит, и скоро Виктория снова принялась бегать по вечеринкам. А Терри тихонько сказала мужу, что хочет навестить Ричарда. Кит что-то пробурчал сердобольной жене вслед, но останавливать не стал. Вернулась Терри расстроенная и грустно поведала мужу, что Ричард отпустил бороду, начал курить трубку, набрал фунтов сорок веса, обзавелся привычкой крепко выпивать еще до завтрака, днями напролет возлежит на диване в красном бархатном халате, с истомой наблюдает, как скульпторша ваяет торсы и бюсты, и оплачивает ее провальные выставки.
— По-моему, у него кризис, — закончила Терри свой печальный рассказ и всхлипнула.
Кит только пожал плечами.
— Не ерунди, дорогая. Нет у него никакого кризиса. Просто он инфантильный, безответственный обалдуй, не способный на сколько-нибудь серьезные отношения с женщинами… и с людьми в принципе.
— Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Ричард ведь твой лучший друг, он тебе, как брат… он… очень хороший.
— У тебя все люди хорошие, все без исключения, так не бывает, Терри. Пойми, его отец… всю жизнь кочевал по таким же мансардам с геранью, умер в сорок пять от сердечного приступа на руках двух малолетних шлюшек, с которыми тогда жил… разжиревший, неопрятный, обросший козлиной шерстью, как фавн. На похоронах Ричард мне все твердил, как ненавидит его, ненавидит, просто ненавидит.
— Это жестоко, — прошептала Терри, прижав руку к сердцу.
— Жестоко, но чистая правда. Экзисте… я не могу выговорить это чертово слово! К черту! Мансарда! Надо бороться! А иначе — зачем? О Господи! Свет! Я тоже вижу свет!
— Дорогой, — проговорила Терри с мягким укором, — твой сарказм никому из нас ничем не поможет. Кто-то должен сказать Ричарду, что надо побриться, почистить зубы, надеть приличный костюм, что надо вернуться на работу, что надо выкинуть на помойку вонючую трубку и перестать пить на завтрак коктейли.
Кит молча посмотрел на жену.
— Я приготовлю тебе тарелочку вкусной куриной лапши, — проговорила Терри умоляюще.
— Нет, не пойдет, дорогая. Ты моя законная жена, и оттого обязана кормить, любить, развлекать, обнимать… и… целовать… меня… без всяких условий. Ладно, ладно. Где твоя лапша.
Кит съел две тарелки, размышляя, что Терри подливает в свой волшебный супчик — неужели бром? И когда мы должны принимать людей такими, какие они есть, а когда не должны, не должны, совершенно не должны? И отчего, хоть тресни, он не видел никакого яркого, ослепительного света? Как-то обидно, право.