Башня вавилонская
Шрифт:
— Смирнов решил, что вы его… предупреждаете, как умеете, о том, что на самом деле происходит в университете. Он, кстати, додумал ваши исходники дальше, пришел к выводу, что вся ваша художественная стрельба была бы невозможна без прикрытия сверху и определил в ваши покровители Личфилда. Почти не ошибся.
— А что с Сашей? Как намекал Моран, она была в курсе его педагогических фокусов. По крайней мере, всю эту историю с Максимом они обстряпали вместе. — Визитер морщится. Понятно, еще одна точка расхождения. Очередное «она сама должна была понимать». — Кстати, доказать намеренность ошибки при постановке диагноза
— Не нужно. Диагноз — не ваша работа. Вы просто хотели заполучить мальчика для Франческо. Но вы ничего ему не сказали. Вероятно, все по тому же принципу: Максим несколько лет упоенно изводил весь университет и вы оставили его пожинать плоды. Я думаю, размер этой ошибки вы уже успели оценить сами.
— Ошибкой было бы, позволь я Шварцу уговорить Морана отдать мальчика ему, — усмехается Антонио. Вот как, и об этой детали он знал и молчал. — Но в чем, собственно, ошибка? Как я успел заметить, молодой человек в последние годы преимущественно счастлив, а это не о каждом можно сказать. Несчастные так не дерутся.
— А мне казалось, что вы поняли и оценили, что молодой человек преимущественно жив преимущественно чудом. Ему повезло больше, чем другим, которых вы оставили идти своим путем. О чем я и хотел с вами поговорить — как вы, наверное, уже догадались.
— Слушаю, — очень вежливо говорит да Монтефельтро. Разглядывает сложенные на коленях руки. Если не знать, что ему почти сорок, и не догадаешься. Пай-мальчик из хорошего колледжа. Явно считает, что совесть его чиста.
— Слушать? Нет. Вы мой брат, но я вам не сторож. Я прошу вас подумать и оценить, какой долей нынешней ситуации мы обязаны вашим… принципам. И можем ли мы позволять себе это впредь. О прошлом поговорите с вашим исповедником, если вы этого еще не сделали.
— Если вы так ставите вопрос, то моим принципам мы обязаны всейситуацией. Тем, где мы и на каком фоне, — мило улыбается Антонио.
— Как мы только что установили, мы обязаны всей ситуацией моей привычке не иметь за спиной лишних факторов риска — и готовности совершать преступления, чтобы этого избежать.
— Это входит в определение. Именно потому здесь сидите именно вы, а не кто-то из тех бездарных авантюристов. Все, что вы делаете, всегда застраховано в три слоя. Это прекрасное качество, но не пытайтесь меня переделать на свой лад.
А то он будет сопротивляться. «Я жив — значит, я прав». Испытание свойств себя, непрестанное и безжалостное. Особенно безжалостное к невольным соучастникам этой его пляски на канате.
— Избави меня Боже. Синьор Антонио. Я сейчас смотрю на четырех человек, которым вы, в каком-то смысле, были товарищем. На то, что с ними стало. На тех детей, которых они растили. И думаю о том, кому еще будет позволено дойти до края, потому что вы не сочли нужным предотвращать преступление, видите ли, проистекшее из собственных решений человека. Я не имею права вам приказывать — вы подчиняетесь не мне, и я не могу вам приказывать — вы нарушите приказ, который сочтете неверным. Я предлагаю вам подумать.
— Я подумаю, — искренне обещает Антонио. — Скажите, а что бы вы сделали на моем месте?
Это
— Когда?
— Когда вам бы показалось правильным.
— Как минимум, поддерживал бы связь. Чтобы все знали, что происходит. И чтобы принятые решения на самом деле были результатом выбора, а не слепым шараханьем на звук в темноте. На минном поле.
— Интересно, — трет переносицу да Монтефельтро. — В сущности, вы говорите, что я должен был предать Морана. Выдать остальным его маленький секрет воздействия на Шварца, например. Но у вас это звучит как нечто правильное. Интересный этический момент…
— Интересный… но начни вы еще раньше, возможно, вам не пришлось бы предавать никого. Как вы понимаете, я это и себе говорю довольно часто.
— Вот это вы совершенно напрасно. Ничего общего. — Антонио негодующе отмахивается, как будто некоторые вещи можно просто отменить по мановению руки. — Если бы Моран затеял мятеж, его можно и нужно было бы убить. А он… а он просто разлагался заживо, и все, — неожиданно грустно заключает бедное головоногое. — И так ничего и не понял.
— Хорошо, — говорит крючконосый человек за отдельным столиком. — Хорошо. Я уже сказал, что если я ошибся, я с удовольствием принесу извинения Мировому Совету Управления в целом и всем его делегатам по отдельности. Могу сделать это прямо сейчас. Вам не годится? Вы хотите знать, чем я руководствовался? Отлично. — Он совершенно неподвижен, Одуванчик. Кажется, что шевелятся только мышцы, отвечающие за речь. — Говорят ли вам что-либо вот эти имена: Сабина Рихтер, Джонас Ин, Альдо Дзанни? Автокатастрофа, сердечный приступ, несчастный случай на горном курорте?
Лим слегка шевелит манипулятором. Теперь подборку могут видеть все, кто в зале.
— Все трое — сотрудники Комитета внутренней безопасности МСУ. Все трое в разное время стали объектами внутреннего же расследования по подозрению в утечке. Расследование не дало однозначного результата.
Черт побери, думает Джастина, у нас нет этих данных, у меня нет этих данных.
Совет тщательно избегает всех мыслимых обвинений в пристрастности. Его интересы на заседании представляет дежурный член Конфликтной комиссии. Йоко Фрезингер, лучшее — или худшее, смотря на чей взгляд, — сочетание черт двух, несомненно, великих народов. Франконское виртуозное крючкотворство, ниппонское коварство и удвоенный педантизм. Одуванчику нужно было свериться с расписанием дежурств в Конфликтной комиссии, прежде чем начинать свою авантюру.
— Господин Лим, уточните, пожалуйста, владели ли вы этими данными, обращаясь к прессе?
— Госпожа Фрезингер, именно этими не владел.
Впрочем, он, кажется, сверился. Сволочь, герильеро поганый. С другой стороны, это тавтология.
Он не сказал «я высказался и тут ко мне набежали те, кто давно хотел отстреляться по той же мишени, набежали и принесли все, что у них лежало в защечных мешках, мне осталось только отделять зерна от плевел». Не сказал. Но все поймут.
— Благодарю. На основании каких именно проверенных и прочих данных вы составили свое первое обращение к прессе, а конкретно к Пятому каналу телевидения оккупированной территории Флореста?