Башня вавилонская
Шрифт:
И пока говорим — накладываем, благо к этому разговору готовились. Вот вам наша вялая сеточка, а вот вам Анкоридж, которому всего-то шесть десятков лет, а вот вам Дом-на-мысу, который и вовсе за Полярным кругом, где людям и жить не нужно, если они не инуиты. Сколько нам их догонять? Посчитайте сами.
— Вы слишком уж преуменьшаете, Деметрио. И вот о чем бы я хотел сказать дальше. Как мне известно из новостей, а я в силу должности внимательно слежу за новостями, вчера состоялись закрытые переговоры между владельцами концессий в Терранове и на переговорах
— А об успехе этого дела, Дэн, спросите меня лет через сто. — говорит Деметрио. — Раньше — бессмысленно.
Потому что «оккупация» — слишком многозначное слово. И значения у него — взаимозаменяемы. Особенно, когда дело касается Террановы.
— Как ромский католик я могу только приветствовать этот факт…
Деметрио видит ловушку, не видит объезда, успевает подумать что-то вроде «Гад ты, а не…» — и тут просыпается мирно дремавший дедушка на трибуне:
— Можно вопрос?
— Да, конечно, — с предельной почтительностью отвечает правозащитный блистательный гад, хотя обращались вовсе не к нему.
— А почему вас прозвали Одуванчиком? Совершенно же не идет. Вот, э, потомок орла…
— Вы когда-нибудь, — Боже, храни господина Матьё и пусть он проживет еще сто лет, будь он трижды белый, а он такой белый, что снегу в сравнении стыдно за себя, — пытались истребить одуванчики у себя на участке… на лужайке? Отчасти поэтому. А прозвища, данные по внешности — демаскируют. Ту кличку, о которой вы подумали, может себе позволить только политик.
Правозащитник и католик смотрит на свой планшет. Если бы он мог себе позволить такую роскошь, холеная рожа вытянулась бы вдвое — интересно, что ему там такое написали?
— Я благодарю госпожу председателя, господина Лима и почтенную публику за предоставленную мне возможность приятной беседы, — кивает гад во все стороны. — Кстати, не пора ли объявить перерыв? У меня лично в горле пересохло.
— Нет возражений? — спрашивает госпожа председатель. Кажется, ей тоже очень хочется все свернуть, хотя бы на время. — Господин Лим?
— Если вы согласны, с удовольствием.
Какая ему разница — сейчас его удавят или через пятнадцать минут?
— Благодарю вас, коллеги. Перерыв.
Отвоевывая контроль над камерой, Аня чувствует себя неверной женой магната из винландского романа; она не помнит название и сюжет, но помнит сцену, где эта самая жена прямо при своем магнате переживала за любовника-авиатора аж до обморока. Обморок Ане не грозит, некогда, а собственные ассоциации просто слегка щекочут нервы.
Первые два курса она была влюблена в ИванПетровича, три следующих — в Дядюшку, теперь ее сердце навеки отдано мистеру Грину. Недоступный, идеальный и безупречный объект вдвое старше. Обожать, преклоняться
Ужасная, непростительная измена.
Он неподвижен на своем месте там, внизу. Рукава новехонькой, прямо из упаковки, черной рубашки поддернуты до середины предплечья. Он очень настоящий, и это все настоящее — свежий шов на лбу, неудачная стрижка, торчащий необмятый воротник. Не то что эта мерзость Ань.
— Симулякр, — прошипела она вслух, когда сынок телекоммуникационного гиганта спустился вниз и расселся, подчеркивая свое превосходство каждым жестом. Кажется, насмешила мистера Грина.
Может быть, хорошо, что насмешила. Потому что радоваться нечему, совсем нечему. Хочется думать о чем угодно, только не о холодном комке, застрявшем где-то под ложечкой.
— Аня, — спокойно говорят слева, — считайте, что вы получили выговор по служебной линии.
Она вскидывает голову. Если смотреть на мистера Грина так, наискосок и чуть снизу, то возникает полная уверенность, что он не просто винландец, а «синий» винландец — из тех, у кого индейская кровь в роду тянется лет на триста-четыреста. Наверняка подделка. Лицо-то все из лаборатории, и мимика под него подогнана.
— За то, что сначала сделали, а потом подумали — и за то, что не предупредили.
— Я… Но вы…
— Вы не пытались угадать мои желания, Аня, я знаю. Вы действовали по своему усмотрению. Такие действия тоже бывают ошибочными.
Они там, внизу, говорят. Они говорят уже третий час после перерыва, до конца заседания осталось немного. Говорят — а Анна Рикерт следит за рейтингами. Она еще много за чем следит, за всем потоком событий, связанных с заседанием. Но в первую очередь за рейтингами. Две трети «независимых» опросов и голосовалок по всей сети принадлежат Совету, оставшуюся треть Совет отслеживает. Теоретически. Потому что, кажется, это делает одна Рикерт — и перекидывает процеженный поток председателю; а остальные игнорируют. Пока. Или не знают, что с этим делать. Пока. Аня тоже не знает.
Она, со своей инициативой, ответственна примерно за 30 % от общего рейтинга Деметрио Лима. Треть от вбитого клина — это много или мало? Достаточно, чтобы до самого Страшного Суда не получить прощения?
Господин Хоанг не импровизировал, он притащил домашнюю заготовку. Большинство тут притащило домашние заготовки, и доблестно их отчитало. Сначала выступаем, потом смотрим, что вышло. Вышло плохо, даже дважды. По линии отношения к Совету и по линии Антикризисного комитета.
Потому что задним числом все пертурбации последней недели, взятые вместе, выглядят как осмысленная атака на службу безопасности — и как попытка легализовать будущее частичное или даже полное объединение Террановы под эгидой Сфорца. Красивая двузубая параноидальная вилка. Посмертная мечта полковника Морана.