Башня. Новый Ковчег 2
Шрифт:
А теперь, получается, тот детский мир раскололся на кусочки. И человек, которого она привыкла считать родным, предал и её и, что было почти немыслимым, её отца.
Почему-то Нике казалось, что самая большая вина Литвинова — именно вот это предательство. Нет, иногда её словно торкало, она вспоминала про карантин, людей, про ту бригаду в защитных костюмах, которые должны были распылить какую-то заразу на том этаже, убить всех и всё это по приказу весёлого и родного дяди Бори, рядом с которым отец всегда словно молодел и светлел лицом. Ника пыталась найти в себе ненависть, отыскать хотя бы росточки
И вот разве что тогда, рассказывая про своё детство, про родителей и вдруг просто вскользь упомянув Бориса, отец вдруг раскрылся. На мгновение. На самую малость. И Ника поняла, насколько он одинок и насколько ему сейчас плохо.
— Ника, — Кир обхватил её сзади за плечи, крепко прижал к себе. От неожиданности Ника даже вздрогнула, она совсем про него забыла. И, тем не менее, то, что Кирилл был здесь, рядом, то, что он был с ней, придало ей сил.
— Кир, — пробормотала она, не поворачиваясь, не пытаясь высвободиться и даже наоборот — отчаянно желая, чтобы он не отпускал её. Не отпускал как можно дольше, может быть, чуть меньше, чем целую вечность. Но он ослабил объятья и негромко произнёс:
— Ник, повернись, пожалуйста. Нам надо поговорить.
И эта знакомая и уже так осточертевшая ей за последние дни интонация в его голосе разозлила её. Ника ещё не обернулась, но уже знала, что увидит на его лице: ревность, упрямство, обиду. Кирилл, как будто специально, в последнее время делал всё, чтобы отдалиться от неё. Из всех возможных слов выбирал самые неудачные. Из всех возможных поступков совершал самые глупые. И ещё можно было бы понять, если б он не видел и не понимал, что её что-то мучает и тревожит — но нет, он видел. И, как назло, всё портил.
— Ну что опять? — Ника обернулась. Она чувствовала, как в груди поднимается, ворочаясь, глухое раздражение.
— Не злись, — Кирилл постарался улыбнуться, но улыбка вышла вялой и неестественной. — Просто тут действительно такое дело… Мы вчера с Сашкой, ну с этим твоим Поляковым…
— Господи, Кир! — перебила она. — Ты опять! Да сколько можно уже!
На её щеках проступил злой румянец.
— Я тебя просила, несколько раз просила, не говорить больше об этом. Мне нет никакого дела до него. И он не «мой» Поляков. Я не буду перед тобой оправдываться. Мне всё равно. Но ты, похоже, задался целью меня морально уничтожить, добить…
— Ника…
— Ну давай! Чего там у тебя? Тебе, бедному, приходится пару раз в неделю терпеть его присутствие, ах, какое несчастье. Ты нервничаешь, переживаешь. И потому капаешь мне на мозги. Мне-то можно капать и высказывать всякое разное. Тыкать меня «моим» Поляковым. Ты, очевидно, думаешь, что это только тебе бывает плохо, а я ничего не чувствую и не умею чувствовать. Что я, как вот это стекло! — Ника с треском ударила кулаком по стеклу. — Толстая и непробиваемая. И меня можно бесконечно долбить по одному и тому же месту, и…
— Да дай ты мне сказать уже! — крикнул
— Ника, я не про это. Я про другое, — продолжил Кир. — Мы с ним вчера работали вместе, с Поляковым. Нас старшая медсестра отправила вещи переносить из западных отсеков. И мы там кое-что обнаружили. В больнице. Тайник.
— Какой ещё тайник?
— Такой. Как бы тайник в тайнике. В центре этажа, где Анна Константиновна укрывала больных, пока закон не отменили, был ещё один схрон. Катя Морозова сказала, что он был организован на случай проверок каких-то внеплановых, в общем как-то так. Но не суть. Главное другое. Главное то, кого мы обнаружили в этом тайнике.
— И кого же? — медленно спросила она.
— Литвинова.
Ника смотрела на него, широко открыв глаза. То, что она услышала, было не просто маловероятным, оно было совершенно невозможным. О казни Литвинова было объявлено в Башне несколько дней назад, как бы подводя итог долгому и нервному судебному процессу, охватившему всю Башню, сверху донизу. Эту новость многие восприняли даже радостно. Многие, но не её отец. Ника видела, что и это тоже, вместе со многим другим, тяжёлым грузом легло на его плечи, и одному только Богу ведомо, как отцу удаётся не сломаться.
— Ты ведь не знаешь, как выглядит дядя Бо… Борис Андреевич, — тихо произнесла она.
— Я да, не знаю. А Сашка знает. И Катя подтвердила.
Кирилл замолчал. Давал ей прийти в себя от такой новости.
— Ну хорошо, — сказала она наконец. — Мне-то ты зачем это говоришь?
— Как зачем? Ника, — на его лице появилось странное выражение. — Ты это знала?
— Что знала?
— Что твой отец не казнил Литвинова.
— Мой отец? Причём здесь папа? — она всё ещё не понимала, силилась сообразить, что он такое говорит, зачем, и вдруг до неё дошло. — Ты считаешь, что папа как-то помог ему? Уйти от правосудия, так что ли?
— Ну да, — Кир замялся. — Сашка говорит…
— Сашка? Вы двое, я смотрю, оказывается теперь друзья — не разлей вода. Быстро вы сошлись, однако.
— Мы не сошлись… Мы просто… Чёрт, Ника, дай же мне сказать наконец! Сашка… Ладно, Поляков говорит, что единственный человек в Башне, который мог бы такое провернуть, это твой отец. А Анна ему помогала, потому что между ними что-то есть…
— Это тоже тебе Поляков сказал?
— Нет, — опешил Кир. — Это… это Катя сказала, она их видела и…
Ника прижалась спиной к стеклянной стене и запрокинула голову. Здесь наверху стена плавно переходила в купол, закрывающий Башню словно гигантский стакан или гигантская прозрачная чаша — хрустальная полусфера, о которую разбивалось снаружи солнце. Ника стояла и молча смотрела в небо. И понимала, что вот сейчас, это пустое и бесчувственное небо, уже ничем и никем не сдерживаемое, обрушится на неё…
— Ника! — Кир потряс её за плечи, возвращая назад, в жизнь. — Ника, что с тобой?
— Всё хорошо, — она мотнула головой, прогоняя морок. — Значит, дядя Боря жив.