Башня. Новый Ковчег 2
Шрифт:
А Сашка не мог ему ответить.
Всю свою короткую жизнь Саша Поляков пытался усидеть на двух стульях, часто даже не замечая этого, не понимая разницы между хорошими и плохими поступками, которая, кажется, была очевидна всем вокруг, кроме него. Он просто отчаянно старался втиснуться в эту жизнь, найти себе укромную нишу, и ему казалось, что у него получалось. Всё, что другие считали предательством или низостью, Сашка рассматривал, как сопутствующие обстоятельства — просто одним фартит сразу, с рождения, а другим, наоборот, приходится отгрызать свой кусок зубами, и иногда, что греха таить, это
Он внимательно наблюдал за окружающими его людьми. За своими родителями — покорной и безвольной матерью и вконец озверевшим отцом. За всё больше и больше спивающимся и теряющим человеческий облик Димкой, который когда-то учил его читать, дыша в ухо вчерашним перегаром. За пацанами с их этажа, для которых он был лёгкой мишенью. За своими одноклассниками, большинству из которых в жизни везло и так. За учителями, охранниками на КПП, рабочими, служащими, соседями, чужими родственниками, и все, все они жили для себя, потому что так — правильно! И только Шостак, неугомонный Марк Шостак всё портил.
Сашка его не понимал.
Марк был озорным и шебутным, всегда в центре любой игры, любой шалости, которые он либо затевал сам, либо подхватывал, врываясь в самую гущу событий, стремительный, как ветер. К этому Сашка привык, а вот к другому — к другому никак не мог.
Сашу Полякова многое удивляло в Марке. Удивляла непривычная и бескорыстная дружба, начатая ещё тогда, со сломанного карандаша. Удивляло искреннее восхищение со стороны Марка. Удивляло полное отсутствие зависти, а ещё — и это на корню ломало стройную Сашкину теорию, что все живут только для себя — желание снять и отдать последнюю рубашку, ну и, конечно, восхитительно-глупая, нелепая, совершенно неразумная и иррациональная способность к всепрощению.
Иногда в душе Сашки поднималось, медленно и тяжело ворочаясь, глухое раздражение. Сашка злился на Марка, пряча ото всех и от себя в первую очередь эту невесть откуда взявшуюся злость. Он злился на доверчивость Шостака и на его простодушие, на крепкую веру в людей, подчас граничащую с глупостью, на его преданность и открытость миру, а больше на то, что всё это каким-то удивительным образом работало, и Марку, которого можно было обвести вокруг пальца как младенца, всё равно везло — невероятным, непостижимым образом, как везло героям старых русских сказок, всем этим Емелям и Иванушкам-дуракам.
Обезоруживающая доброта Марка так и осталась для Сашки загадкой. А после явного Сашкиного предательства, после демонстрации его трусости эта загадка перешла в разряд неразрешимых парадоксов.
Сашке понятна была звонкая ярость Веры. И едва сдерживаемый гнев Ники. И неприкрытое презренье Васнецова. И холодная насмешка Лёньки Фоменко. И задумчивая брезгливость Савельева. И лёгкое пренебрежение Кирилла. Это-то всё как раз было понятным и естественным.
А вот боль, тенью накрывающая широкое и доброе лицо Марка, заставляющая его морщиться и кривиться, его желание простить, его растерянность, сквозившая в торопливых и неловких словах «Ребят, ну вы что? Хватит уже. Так нельзя», — вот этого Сашка понять не мог. Но именно, когда они прозвучали, эти слова, отозвавшись
— Глупо, наверно, — Сашка пожал плечами. На Кира он не смотрел, но чувствовал на себе его пристальный взгляд. — Но это всё из-за Марка. Из-за того, что он сказал, ну там, ещё в больнице, когда Васнецов на меня напустился. По идее, Марк же не должен был за меня заступаться. Он ведь в курсе, что я… ну в общем…
Сашка обернулся к Киру.
— Короче, и меня как переклинило, что вот Марк меня простил и даже, наверно, поверил, а я… Ну и вот… Не знаю, понимаешь ли ты, о чём я говорю.
— Понимаю, — просто сказал Кир. — Очень даже понимаю.
Они оба замолчали.
— А вообще, — Шорохов неожиданно толкнул его в бок. — Не знал, что между вами с Марком такие нежные отношения.
Сашка недоумённо посмотрел на него:
— Ты о чём?
В лукаво прищуренных глазах Кира промелькнули смешинки, и до Сашки вдруг дошло. Шутка была дурацкая, пошлая, но, может, она как раз и была нужна, чтобы наконец-то разрядить ситуацию. И они оба поняли это и, не сговариваясь, громко расхохотались.
***
Ключей на месте не оказалось.
— Странно, я ведь точно их выложил из кармана сюда, на тумбочку, — пробормотал Сашка.
— Может быть, кто-то забрал?
Кирилл вместо того, чтобы отправиться к себе домой, зачем-то потащился вместе с Сашкой в больницу и теперь стоял рядом с ним, в той самой пустой палате, которую они покинули какой-то час назад, и растерянно пялился на белую больничную тумбочку, стандартно-безликую и казённую.
— Да кому они понадобились? — Сашка пожал плечами.
— А вы пришли!
От неожиданности и Сашка, и Кирилл вздрогнули и обернулись. На пороге стояла Наташа Щербакова.
— Дураком сделаешь, так со спины подкрадываться, — недовольно буркнул Кир.
— Если вы ключи ищете, — Наташка не обратила или сделала вид, что не обратила внимания на ремарку Шорохова. — Так их Катя забрала.
— А Катя где?
— Домой ушла, — пожала плечами Щербакова. — Куда ещё-то. Смена у неё закончилась. Кирилл, а ты чего вернулся? А у меня тоже уже смена закончилась, Кирилл, а…
— Наташ, слушай, нам некогда, давай потом, — и Кир, обернувшись к Сашке, скомандовал. — Пошли!
— Вот привязалась, — на лице Кирилла было написано неприкрытое раздражение, да и голос звучал недовольно и чуть зло.
Они с Сашкой поднимались по лестнице. Лифты уже не работали, и до комендантского часа оставалось всего нечего — каких-то полчаса, а то и меньше.
— Ноги быстрее переставляй, — бросил он Сашке. — Сейчас ещё эта дура догонит. Кирюша, а давай куда-нибудь сходим, Кирюша, а я сейчас свободна, — зло и довольно похоже передразнил он Наташу Щербакову. — Достала уже.