Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
Павел протянул Борису галстук. Посмотрел прямо в глаза.
Они с Павлом в своих разговорах почти не касались событий того дня и, кажется, фамилия Поляков ни разу не всплывала. Намеренно или нет, Борис не знал. Но сейчас Павел отдавал себе отчёт в том, что говорил, понимал и ждал от него ответной реакции.
Борис поднял воротник рубашки, перекинул галстук, привычным, отточенным годами жестом затянул узел, поправил. Потом сел на стул, в пол-оборота к Павлу — не хотел, чтобы тот видел его лицо, — глухо сказал:
— Он — мой сын. Саша Поляков — мой сын. Мой и Анжелики
— Это я знаю.
— Откуда? А… Мельников. Он же присутствовал тогда при… А кто ещё?
— Да многие, — уклончиво ответил Павел. — Но меня другое интересует. Ты-то это знал?
— Нет, — Борис нашёл в себе силы посмотреть на Павла. — У нас с Анжеликой была короткая интрижка. Расстались со скандалом. Она упоминала про беременность, но я не поверил. Решил — выдумывает. Так, дешёвая мелодрама. М-да, а вышел целый водевиль. Я даже не знаю, в курсе ли сам Саша… про меня.
— В курсе. Я с ним говорил. А ты, я так понимаю, так и не сподобился, — в голосе Павла послышались жёсткие нотки. Он помолчал немного и добавил. — Выпороть бы тебя, Боря, за всё, что ты в своей жизни натворил. Или врезать хорошенько. Так ведь нельзя.
Борис подумал, что сейчас Павел скажет что-нибудь вроде «ты ж у нас герой», но Савельев произнёс совсем другое.
— И что она в тебе нашла, никак в толк не возьму.
— Кто — она? — начал Борис, но, ещё не договорив, догадался. Почувствовал, как лицо медленно заливает краска. Крепко сжал конец галстука, потянул вниз, словно галстук душил его.
— Маруся здесь, у твоей постели, пока ты в беспамятстве валялся, всё свободное время проводила. Считай, она тебя у смерти и отмолила — врачи-то на тебе откровенно крест поставили. А ты, скотина, даже ни разу у меня о ней не спросил.
— Так, Паша, — опешил Борис. — Как бы я у тебя спросил?
— Словами через рот! — отрезал Павел. — Или что, она тоже очередная интрижка в твоей жизни? Какая там по счёту в твоём послужном списке? Ну?
Как-будто какое-то движение волной прокатило по маленькой больничной палате, и Борис сам не понял, как оказался напротив Павла. Тот тоже вскочил с места, на лице, ставшем вдруг злым, опасно заходили желваки.
— Да ты…, — Борис схватил Пашку за грудки, с силой рванул на себя так, что послышался слабый треск ткани. Увидел своё перекошенное лицо в глазах друга. — Ты, дурак, Савельев, я люблю её. Люблю, слышишь! Да я…
Павел неожиданно рассмеялся. Положил ладони на его руки, с силой сжал.
— Так почему ты тогда, Боря, всё ещё здесь? А?
И Борис его понял. Медленно разжал пальцы, попятился. Наткнулся на стул, с грохотом уронил его, схватил брошенный на кровать пиджак. И, вдевая на ходу руки в рукава, ринулся, прихрамывая, к выходу. У двери вспомнил про пропуск, вернулся, сунул в карман новенький пластмассовый прямоугольник. Опять встретился взглядом с Павлом.
— Паша…
— Иди уже, — Пашка закатил глаза. — А то опять об очередном ребёнке узнаешь спустя семнадцать лет. Папаша хренов…
Она сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги, и что-то увлеченно вбивала в стоявший перед ней ноутбук. Верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, а сама рубашка
Нет, она не была красива, и во всех её жестах — в том, как она щурится, касается ладонями лица, забирает за ухо непокорную, выбившуюся из хвостика прядку — сквозило что-то угловатое, детское, но Борис ничего этого не замечал. Сотканная из несовершенств и противоречий, она казалась ему прекрасной, как кажется прекрасным готовый вот-вот распуститься нежный бутон с капельками утренней росы на полупрозрачных лепестках.
Она его не видела. Смотрела на экран, иногда наклонялась к раскрытой книге, что лежала на кровати рядом, быстро перелистывала маленькими пальчиками старые потрёпанные страницы, чему-то улыбалась и тут же хмурилась, шевелила губами, словно повторяла про себя только-что прочитанные строчки. А он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не мог сделать ни шагу — ни вперёд, ни назад.
Дверь в её комнату в общежитии оказалась незапертой. Борис едва прикоснулся к дверной створке, и она тут же бесшумно отворилась, как будто его тут ждали. А он застыл на пороге, как пятнадцатилетний мальчишка, и все заготовленные слова стайкой испуганных птиц выпорхнули из головы. И единственное, что он смог выдавить из себя, было её имя.
— Маруся…
Он произнёс это совсем тихо, и ему даже показалось, что его шепот потерялся в мерном звуке клавиатуры, влился в него, отпечатался на экране вместе с вереницей других непонятных ему слов и цифр, остался незамеченным. Но она услышала. Подняла голову, уставилась на него остановившимся взглядом. Потом сильно побледнела и сказала, отчётливо выговаривая каждое слово:
— Я не могу.
Он ожидал всего, что угодно. Колких насмешек, гневной отповеди, равнодушных фраз, но никак не этих непонятных и странных слов. И потому, вконец растерявшись, спросил:
— Что ты не можешь?
Но она лишь замотала головой, спрятала лицо в ладонях, как делают маленькие дети, играя в прятки, и вот только тогда он, подталкиваемый в спину неведомой силой, шагнул внутрь. Быстро прошёл, сел на кровати напротив, аккуратно снял с её коленей ноутбук, отставил в сторону.
— Что ты не можешь, Маруся?
Она всхлипнула и тоненьким голоском выдавила из себя.
— Я слово дала.
Борис ничего не понимал. Она не гнала его, но и не подпускала, он это чувствовал. Что-то стояло между ними. Какое-то…
— Какое слово, Марусенька?
И вдруг она заговорила. Быстро, горячо, заикаясь и перескакивая с одного на другое.
Он мало что понимал из её сбивчивой речи, слушал, слегка приоткрыв рот, а мозг по привычке пытался анализировать, складывать услышанное в логическую цепочку. Но ничего не складывалось. Логика рвалась на части, завязываясь причудливыми узелками. Слова скакали, как пластмассовый мячик в пинг-понге, звонкие, пустые слова. Но постепенно до него дошло.