Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
Иногда в её сне не было шторма, и океан не осыпал Нику мириадами холодных брызг. Иногда им удавалось проскочить патруль, и Марк с Лёнькой оставались живы. Иногда из щитовой выходил Васильев, а не Ставицкий, и тогда дядя Боря…
Она просыпалась с мокрыми от слёз щеками, просыпалась, понимая, что те, кто умер, тот и вправду умер, а живым — жить. С чувством вины и утраты. С беспощадной памятью, которая будет с ними всегда. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту.
Она утыкалась в подушку, пытаясь заглушить рвущиеся на волю рыдания, боясь разбудить детей, Кирилла, и всё равно будила. На пороге
Кир успокаивал детей, разводил их по спальням — хотя в последнее время роль успокаивателя Лёльки всё чаще и чаще брал на себя Ванька, — а потом возвращался к ней. Баюкал её в сильных и крепких руках, как маленькую, говорил бессвязные слова, целовал мокрые щёки, волосы, гладил вздрагивающие плечи. И всё постепенно становилось на свои места. И словно в продолжение сна возникал узкий больничный коридор, где Ника сидела, кутаясь в просторный армейский китель — его ей на плечи накинул высокий военный, представившийся полковником Островским, — и где-то в конце коридора раздавались громкие и взволнованные голоса, хлопали двери, скрипели колёсики больничных каталок. Рядом, прислонившись к шершавой и холодной стене, стоял Саша Поляков. Его рубашка впереди была заляпана кровью. Чужой кровью.
А потом…
— Ника! Посмотри! Посмотри туда!
Она медленно поворачивала голову, следуя за Сашиным удивлённым взглядом, не понимая, чего он хочет от неё и злясь, непонятно на что. И вдруг, даже ещё не видя того, что видел он, замирала, обожжённая догадкой.
— Кирилл! Ты жив? Жив?
Ника и теперь, спустя четырнадцать лет, повторяла тот же самый вопрос, что однажды закружился эхом в полупустом больничном коридоре. Повторяла в тишине супружеской спальни, касаясь пальцами любимого лица и всё ещё боясь поверить, что это не сон. А Кирилл гладил её волосы и шептал:
— Ну что ты, что ты, глупенькая моя, любимая… Конечно, жив. Жив-здоров и ничего со мной не случилось. Всё же хорошо, милая… всё хорошо. Ну же, Ника…
Ну же, Ника…
И опять всё путалось. И опять тот день вторгался в день сегодняшний. Появлялся отец, осунувшийся и постаревший, с лицом, на которое горе уже наложило свой отпечаток. Что-то быстро говорил незнакомый молодой человек, энергично кивая, так, что при каждом слове с длинного носа то и дело норовили слететь очки. У закрытых дверей рядом с Анной стояла молодая, поразительно похожая на отца женщина с заплаканным лицом… Прошлое, не желая уходить, отчаянно цеплялось за настоящее. А через неплотно задёрнутые шторы спальни на них с Кириллом смотрела, не моргая, круглая, любопытная луна.
— Со мной ничего никогда не случится, — Кирилл приподнимал ладонями её лицо, заглядывал в глаза. — И ты знаешь, почему.
Она знала. Знала.
Тогда, по приказу отца, они с Киром вернулись на Надоблачный, в квартиру, где всё ещё стояли вещи Ставицкого, и Ника, натыкаясь на них, то и дело вздрагивала. Майор Бублик, сопровождавший их вместе с отрядом
Когда Ника вышла из душа, военных в квартире уже не было. Кира она нашла в библиотеке. Он вскочил при её появлении, уронив книгу, которую держал в руках.
— Два капитана? — догадалась она.
— Ага, — Кир смущённо улыбнулся. — Я же тогда не дочитал.
Он нагнулся, поднял книгу, быстро пролистнул шуршащие бумажные страницы. А потом начал читать вслух, не глядя на Нику.
— Да спасёт тебя любовь моя! Да коснётся тебя надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнёт жизнь в помертвевшие губы! Прижмётся лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет: это я, твоя Катя! Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я, твоя Катя.
Кир замолчал и поднял голову. И в повисшей тишине Ника поняла, что он хотел ей сказать. Она уже знала про то, что произошло тогда на тридцать четвёртом, — торопливо расспросила, пока они поднимались в лифте, — знала, что его успели доставить в больницу вовремя, и что маленький доктор Егор Саныч сумел вырвать его из лап смерти, и теперь Кир встревоженно вглядывался в её лицо, ища подтверждения своим мыслям и боясь — боясь, что она откажет ему в этом.
Она его поняла. Взяла из его рук книгу, нашла глазами нужные строки и продолжила:
— И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя. Я… твоя Ника…
***
За воротник рубашки забралась сухая травинка. Она щекотала шею, чуть покалывая, но он не делал никакой попытки освободиться от неё. Лежал на спине, закинув руки за голову и сквозь прикрытые веки смотрел на небо, голубое, в подтаявших прожилках бледных облаков. Справа, со стороны Кедровки, доносились детские голоса. В девчоночьи визги вплетался задорный мальчишеский смех, слышался плеск воды.
Ему вдруг нестерпимо захотелось искупнуться. Он представил, как скидывает с себя рубашку, как, не торопясь, заходит в воду… Хотя нет. Лучше бултыхнуться туда с разбегу. Окунуться с головой, чувствуя, как ледяные иголки впиваются в горячую кожу, как напрягаются, каменеют мускулы, как вода выталкивает сильное крепкое тело на поверхность. Это вызов, а он всегда любил вызовы. И жизнь. Едва ли кто на земле любил жизнь больше, чем он. Возможно, это потому, что он знал, что такое ад. Ему довелось там побывать.
Он помнил отвесные чёрные стены, гладкие и горячие — не за что зацепиться. Но он цеплялся. Ломал ногти, срывался, летел вниз, туда, где хохотало, извиваясь, всё пожирающее пламя. Огонь уже был готов принять его, но он… он был не готов. И потому снова полз по отвесной стене, обдирая в кровь руки…
Бесконечный марш-бросок, путь наверх, и останавливаться было нельзя. Замрёшь на месте — смерть. Забудешься на мгновенье в попытке перевести дыханье — смерть. Опустишь руки, пожалеешь себя — смерть. Всюду смерть. Терпеливая и спокойная. Смерти вообще некуда торопиться.