Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
— Ничего, перебьются. Сами такой день выбрали.
— Деда! А Гриша босиком. У него тоже ремешок на сандальке оборвался, да? — опять подал голос маленький рыжий провокатор.
— Григорий, где, чтоб тебя, сандалии? Мать для кого их достала? Тебе на распоряжения взрослых вообще плевать?
— На речке оставил, — огрызнулся Гришка. — Сам нас заторопил.
— Ах я ещё и заторопил!..
— Ну всё! Хватит! — оборвала всех Анна. — Вы двое, — повернулась она к Гришке с Варькой. — Давайте к отцу в кабинет. А мы, Ника, пойдём пить чай. С малиновым вареньем.
— Тёть Ань, можно я тоже с ребятами? — робко подала голос Майка.
— Иди, — разрешила Анна. Развернулась и пошла в дом.
Ника, которой большого труда стоило не расхохотаться в голос, поспешила
Кухня в доме отца и Анны была небольшой, не как в других домах, что строили уже потом, после этих, первых. Там кухни старались делать больше, а тут едва нашлось место для кухонного уголка и круглого столика, за которым вчетвером уже было тесно. Но всё это для Ники не имело никакого значения: ей здесь было уютно, тепло и хорошо, как может быть хорошо только у самых близких и родных людей. В распахнутое окно заглядывала яблонька, гибкие ветви гнулись от яблок, блестевших на солнце гладкими глянцевыми боками. Некрупные, но крепкие эти яблоки привлекали к себе внимание. Тонкая золотистая кожица их казалась почти прозрачной, а в бледно-янтарной глубине плавали круглые коричневые семечки. Ника не удержалась, протянула руку, сорвала одно.
— Ты прямо, как Гриша, — улыбнулась Анна. Она разливала чай по пузатым молочно-белым чашкам. — Мимо не пройдёт, чтобы яблоко не сорвать. А зачем? Дичок же. Красивая, а есть нельзя.
Анна присела. Придвинула ближе к Нике розетку с вареньем — густым, ароматным, со светлыми пятнышками косточек, похожих на звездочки на малиновом небе.
— Дудикова, соседка, говорит, бесполезное дерево. Прививать уже поздно. Срубить всё советует, а на её место новую посадить, — Анна задумчиво помешивала ложечкой горячий чай. — А у меня рука не поднимается. Я, когда с Гришей к Паше сюда приехала, без спросу приехала, в ноябре, господи, как вспомню, ну что за дура — сама потащилась, ребёнка двухлетнего с собой потянула, — так вот, когда мы приехали, Паша орал, конечно, а потом, как проорался, говорит: пойдём я тебе кое-что покажу. Гриша к тому времени заснул, у него похоже с детства иммунитет на крик отца, мы его с Верой и Сашей в вагончике оставили, а сами пошли. Снег тогда уже выпал, и холодно было. Павел на меня одну из своих рабочих курток накинул, я в неё чуть ли не два раза обернулась. И вот он меня ведёт, куда — не знаю. Темно, вечер уже, Паша фонариком дорогу освещает. Хотя какая дорога, и дороги-то никакой не было — так, снег вперемешку с грязью. Я иду за ним, как котёнок слепой, и вдруг он говорит: видишь? И меня вперёд подталкивает. А на пригорке дом. Как на картинке. Крыша покатая, стёкла в окнах блестят, снег отражают. Я остановилась, как вкопанная, а Пашка за спиной шепчет — месяца через три сдадут, наш с тобой дом будет. А я и без него уже всё поняла. Он нам с Гришей сюрприз хотел сделать, а я ему всё испортила, явилась раньше времени. Поторопилась… Ну а потом мы с ним по дому ходили. В некоторых комнатах даже пол ещё не положили, только балки такие деревянные, не знаю, как они называются. А кухня уже была готова. Паша к окну подошёл и говорит: смотри, у нас тут яблоня в саду. Будет к нам в окно заглядывать. И я тогда прямо вживую всё это представила. Лето, окно нараспашку, яблоня. И яблоки. Вот такие, как сейчас. Прозрачные, с косточками, виднеющимися внутри. И вот как её теперь срубить? А?
— Никак, — прошептала Ника. — Совсем никак.
Она, как никто другой, понимала, о чём говорит Анна. Нет, словами у неё не получилось бы объяснить, это жило на уровне чувств, которые непонятно почему у них с Анной были общими. Или похожими. Как похожи были те, кого они любили.
— Мама! — в окне показалась голова Ваньки. Он подпрыгнул, зацепился за подоконник, и теперь, подтянувшись на руках, балансировал, с трудом удерживаясь. Тонкое красивое лицо сына покраснело от натуги. — Мам, можно мы с Марком на речку?
— Если что, мне разрешили! — раздался откуда-то снизу знакомый голос.
— Иди, — Ника махнула рукой. — Только в воду не лазить!
— Есть, в воду не лазить! — Ванька попытался козырнуть, но у него не получилось. На
— Так прямо они в воду и не полезут, — усмехнулась Анна. — Вот вруны. И что-то я сильно сомневаюсь, что Вера Марка отпустила.
Ника в этом тоже сомневалась. Марк был сыном Веры и Саши Полякова, а своих детей Вера держала в ежовых рукавицах. Марку, как самому младшему в семье, приходилось особенно несладко: он вынужден был подчиняться не только строгой матери, но и двум старшим сестрам — близняшкам Рите и Вите, которые несмотря на ангельскую внешность (обе были похожи на Сашу) характер имели решительный и жёсткий. А вот Марк…
Непонятно, где и как природа делает свои крутые повороты, и почему в семье Никиной подруги, семье, где одна часть отличалась осторожностью и разумностью, а другая — солдатской выдержкой и решимостью, вдруг родился такой ребёнок. Заводной, бедовый, с лукавой бесинкой в мягких тёмно-серых глазах. Вера, конечно, изо всех сил пыталась сына перевоспитать, а Марк изо всех сил сопротивлялся. Вот и сейчас, наверняка обвёл своих бдительных сестриц вокруг пальца и сбежал на речку, прихватив с собой и Ваньку. Разумеется, с рук ему это так не сойдёт, Ника знала. Вера непременно всё выяснит и тогда попадет всем: и близняшкам, которые не доглядели, и самому Марку, и даже Нике, которую Вера обязательно отчитает за разгильдяйство, неправильное воспитание и «чересчур спокойное отношение».
Это было Верино выражение, про спокойное отношение, и, что поделать, подруга была права. Возможно, со стороны это казалось странным, но за сына Ника действительно беспокоилась мало. Ванька у них получился на редкость самостоятельным, внешне — копия Кира, но без лихой отцовской дурости. Нет, он, конечно, как и все мальчишки озорничал и баловал, и бывало с кулаками отстаивал свою позицию, но и Ника, и Кир смотрели на такое поведение не то чтобы сквозь пальцы, но как на что-то естественное, и уж трястись над взрослым пацаном (Кир считал, что в свои девять лет сын достаточно взрослый) ни одному из них даже в голову не приходило.
Тряслись они с Киром над Лёлькой.
Наверно, это началось ещё с беременности, которая у Ники резко отличалась от первой. С Ванюшкой всё получилось просто: Ника почти до самых родов пробегала на ногах, работала на станции до последнего (она тогда только-только пришла работать на АЭС, к Марусе), родила, можно сказать, и не заметила как.
А вот с Лёлькой, с Лёлькой всё было по-другому…
Уже с первых даже не недель — дней беременности откуда-то пришло понимание, что просто не будет. И дело было даже не в лютом токсикозе и не в плохом самочувствии — всё это можно пережить, — дело было в дурном предчувствии, которое мучило Нику, выворачивало наизнанку. Её живот рос, а вместе с животом росла и тревога. И эта же тревога отражалась и на лицах Кирилла и отца. Колыхалась в тёмных глазах Анны.
Ей рекомендовали лежать. Покой, покой и ещё раз покой, но с каждым днем этого чёртового покоя, этого равнодушного и мёртвого бездействия, всё живое уходило из нее, и на освободившееся место медленно заползал тоскливый страх. И однажды Ника, забыв все рекомендации врачей, поднялась и стала ходить. Кирилл пытался вернуть её в постель, взывал к благоразумию, уговаривал, ругался, в бессилии грозился запереть Нику дома.
Он не понимал. Может быть, что-то чувствовал, но не видел, а Ника не могла ему объяснить того, что уходило с корнями в прошлое её семьи.
…Тогда стояли тёплые сентябрьские деньки. Неделя дождей сменилась пронзительным бабьим летом — мир стал звонким и золотым. Ника бродила по городу, углублялась в неровно засаженные аллеи, слушала, как тихо шуршат под ногами листья, от которых всё ещё пахло летом, и которые, даже опавшие, оставались живыми, задирала голову к небу, улыбающемуся ей сквозь уже поредевшие кроны деревьев. Пауки плели свои золотые паутины, зацепив концы за тонкие пальчики березок и клёнов, и на этих паутинках как на качелях качалось мягкое осеннее солнце.