Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
Павел отчего-то представил кислую физиономию Селиванова, вытянутую, залитую сжигающей его изнутри желчью, и вконец развеселился.
Конечно, по большому счёту радоваться пока было рано, да особо и нечему: успевать они по-прежнему не успевали (тут был прав Селиванов, своей осторожностью и прагматичностью гасивший всеобщую эйфорию, в которую иногда все впадали, воодушевившись очередными годными показателями), Володя Долинин вместе со Славой Дороховым, хоть и проделали огромную работу, но до полной победы было ещё далеко, и это все понимали, а Ника… Павел всё же предпочёл, чтобы дочь была рядом, потому что сейчас даже этот
Мысли перекинулись на Кирилла Шорохова, на то, что вчера произошло в паровой, и Павел опять поморщился, почувствовал неловкость. Вспоминать о случившемся было стыдно и неприятно, но не вспоминать не получалось. «Что, Павел Григорьевич? — сказал он себе в который раз. — Совестно в глаза людям смотреть? А придётся. Не будешь в следующий раз себя вести как кретин малолетний. Впредь наука». Его дурацкий, опрометчивый поступок снова встал перед ним во всей красе. Молодец он, ничего не скажешь. Руководитель называется. Рванул, сам не зная куда, и, если бы не этот мальчишка, которого судьба, видимо, в насмешку определила ему в ангелы-хранители, так бы там, в паровой, и задохнулся, потому что, не зная, где утечка, отыскать он её мог только чудом.
Вчера, пытаясь заглушить трубившую в его голове совесть, Павел торчал на рабочем месте до последнего, самозабвенно срываясь на всех, кому хватало неосмотрительности попадаться ему на глаза, и оттягивая тот момент, когда придётся всё же подняться и отправиться к себе. И к Анне. Не дурак — понимал, что духу не хватит посмотреть ей в глаза.
Борис успел высказать ему всё ещё там, у паровой, не стесняясь столпившихся людей.
— Ну ты, Паша, молодец. Герой, — и в этих скупых словах Павел прочитал то, что и должен был прочитать: «Дурак ты, Паша, идиот последний. Себя тебе не жалко, на друзей плевать, про дочь и про то, как она там без тебя будет жить, ты тоже не думаешь. Ну хоть бабу свою пожалей. Хоть немного о ней подумай, когда в следующий раз героически самоубиваться побежишь». В зелёных Борькиных глазах колыхалась горькая насмешка…
В общежитие Павел не пошёл. Ноги сами понесли его в медсанчасть, но не к Анне — Анна по его прикидкам уже часа два, как должна была передать свою смену этому Зуеву, из недавно прибывших, — а к Марату. Но Анна всё ещё была на работе. Они столкнулись у дверей, и он, как нашкодивший мальчишка, пробормотал под нос что-то нечленораздельное, про то, что ему бы к Руфимову. Она только пожала плечами, пропуская его внутрь.
Марата уже просветили о его «геройстве», и Павлу пришлось выслушать от Руфимова град насмешек.
— Ну ты-то хоть не начинай, — попытался отбиться Павел, но Руфимов был непреклонен.
— Над тобой не смеяться, тебя, если по-хорошему, бить надо, Паша. За самодеятельность и ребячество.
— Ну дурак, — покорно признал Павел.
— Дурак — это ты себя ещё ласково называешь. И вообще, ты ко мне зачем пришёл? За похвальной грамотой? Так я тебе её не выпишу. А вот чего я тебе выпишу, Паша, как только оклемаюсь, так это пенделя хорошего. В долгу не останусь. И давай уже, иди отсюда, не доводи меня до греха. А кое-кому я б на твоём месте в ножки бухнулся.
За насмешливой злостью Марата тоже слышалось облегчение. Облегчение, что всё обошлось в паровой. Облегчение, что работы продолжаются. Облегчение, что он, Павел, стоит перед ним живой…
Анна о чём-то
Сейчас Павел решил воспользоваться Бориной тактикой, стоял, перетаптываясь с ноги на ногу, но всё-таки не выдержал. Зуев, подгоняемый угрюмым взглядом Павла, довольно быстро свернул разговор и выкатился за дверь, но Анна тут же нашла себе занятие — собралась опять к Руфимову, сунула руки в карманы халата, надменно вскинула подбородок, — но Павел преградил ей путь.
— Ань, пойдём домой, а?
И она неожиданно согласилась. Кивнула, не вынимая рук из карманов халата, и ответила просто, словно выдохнула:
— Хорошо. Пойдём.
По коридору общежития они шли молча. Он чуть отставал от неё, буквально на полшага. Смотрел, тайком, как мальчишка, боясь, что она заметит, на её ровный, тонкий профиль, на тёмный завиток, выбившийся из причёски и падающий на нежную белую шею. Её волосы, которые она коротко стригла лет с шестнадцати, сейчас отросли, и она закалывала их, собирая на затылке, но эти упрямые завитки, непослушные жёсткие прядки всё равно вылезали, топорщились в разные стороны, как в детстве.
— А знаешь, Паша, — сказала она, не останавливаясь и не поворачивая к нему головы. — Знаешь, мне кажется, я уже привыкла к тому, что ты такой.
— Какой такой? — тупо спросил он.
Но она не ответила. Опять замолчала, ушла в себя.
Ключ в замочной скважине тихо звякнул, проворачиваясь. Дверь, не дожидаясь, когда её толкнут, медленно отворилась.
Он понимал, что сейчас нельзя просто подойти, обнять, поцеловать, нельзя притянуть к себе, найти губами её рот, горячий и жадный, нельзя обхватить руками, нежно и сильно сдавив плечи — ничего это сейчас не сработает. И даже наоборот, станет только хуже.
— Какой такой? — повторил он свой вопрос.
Она наконец посмотрела на него и улыбнулась.
— Помнишь наши детские споры, Паша? Все те теоретические дилеммы, которые ставил перед нами Иосиф Давыдович. Все эти абстрактные разговоры, что первично: общественное или частное.
— Ну я тогда был таким дураком, — осторожно заметил он.
— А брось, — она подняла руки, вынимая из волос заколку, и прядки чёрных волос с облегчением упали ей на плечи. — Ты и сейчас такой же дурак. Если уж оперировать этим понятием.