Байкал - море священное

Балков Ким Николаевич

Старуха лежала на снегу, раскидав руки, и все теми же обеспамятевшими глазами смотрела на синий клочок неба, не закрытый высокими ветвями. Казалось, она умерла, так было неподвижно и холодно ее лицо, но нет, это лишь казалось, скоро жилочка, пересекшая лоб, дрогнула, сдвинулась с места, забилась горячо. Старуха хотела поднять руку, чтобы убрать с глаза хвоинку, но не хватило сил, и тогда она моргнула, и с длинной черной ресницы скатилась слеза, а потом и сама хвоинка, и сразу стало лучше видно, синий клочок неба осветился, мягкий и непрестанно движущийся, и это сказало старухе, что она не умерла, если б было по-другому, не смогла бы ничего разглядеть. Но это не обрадовало, а когда возвратилась память и она мысленно попыталась воссоздать все, что испытала, пуще того расстроилась.

Лежала на снегу и не могла подняться, а это было плохо. Значит, она не дойдет до зимовья, которое построено руками Баярто, не услышит родного голоса. Да что там!.. Она уже и тень его не увидит, множество теней, это лишь сначала была одна, а потом множество, которые сопровождали ее в пути. Худо!.. Злые духи опять оказались сильнее и наслали на тайгу трясение, чтоб сбить ее с толку,

и на какое-то время им это удалось, теперь-то она понимает и хотела бы встать и отыскать тропу, не исчезла же та вовсе. Но как это сделать, когда и рукой не пошевелишь и в спине боль, острая, колющая. А может, она уже начала замерзать, оттого и эта боль?.. Мороз лютовал и в полдень, а теперь, пожалуй, и вовсе — день-то к закату клонится…

Не знала, хочется ли умирать, нет ли, скорее, нет, вот если бы дошла до зимовья и посмотрела, что сделано руками Баярто, тогда можно было бы закрыть глаза и уж не открывать их. Жаль, что так все получилось, но ничего не исправишь, вон и ко сну клонит, и пальцы перестали ныть. Все же старуха, какое-то время сопротивлялась дреме, перед которой знала, не устоять. Еще когда была девочкою, давным-давно, заплутав в степи, замерзала. Тогда тоже испытывала чувство безразличия ко всему, что окружает, какой-то отрешенности от ближнего и дальнего мира, ярой углубленности в себя, когда, казалось бы, насквозь видится все, но не радует увиденное, скорее смущает: стоит за твоею нынешнею прозорливостью сила, словно бы и не тебе принадлежащая, а кому-то еще, дьявольская сила. Тогда, в детские годы, это испугало и, очнувшись в родной юрте, помнится, долго не могла прийти в себя, все мнилось, будто идет по степи об руку с кем-то, и хотела бы заглянуть ему в лицо, да не может, прямо и высоко держит тот голову. Она идет по степи, и люди смотрят на нее со страхом, спросила б, чего бояться, но не спросит, опасаясь того, кто крепко держит ее руку. Чудное было видение и еще не раз приходило в ее детские сны; и тогда она делалась вся горячая и кричала, отец с матерью приближались к ее постели и пытались утешить.

Вот и теперь старуха ощутила в себе необычайную прозорливость и почти звериную чуткость. Зрилось неближнее…

Баярто был привязан к дереву толстою веревкою, а внизу под ним уже загорался хворост, и люди начали шептаться, а кто-то, не выдержав, обхватил руками голову и пошел прочь от толпы. Пламя поднималось все выше, выше, и она испугалась, что больше не увидит глаза Баярто, которые были устремлены на нее, только на нее, вырвалась из чьих-то рук, подошла поближе… Сквозь серую и слабую завесу дыма — хворост горел бойко — отыскала глаза мужа и увидела в них так поразившее ее выражение, подумала, что это от физических мук, огонь уже подбирался к его ногам. Но потом поняла, что это не так, и муки были не физические, душевные, смятение зрилось в нем, он словно бы открыл для себя неожиданное, столь сильное, что все остальное, в том числе и мучения, показалось в сравнении с открытием ничтожно малым. Поняла, откуда шло смятение и не удивилась, и прежде догадывалась, рано или поздно так случится; в последние дни, месяцы муж стал все реже заниматься камланием, и даже когда сильно просили, не всегда соглашался, все думал о чем-то… Кажется, таяла вера в его способность помогать людям, когда им плохо. Но еще не догадываясь, что происходит с ним, искал причину этого в другом А теперь понял, что был неправ. Баярто мог бы остановить казнь, сказать, что уж не верует как прежде. Да, он мог сказать так, и хувараки разбросали бы хворост, но он не сделал этого, и все смотрел на нее. Знала, что ему не хочется умирать за веру, которой уж нету в сердце, но и отступить не желает, другой веры у него тоже нету.

Тени на мужнином лице делались все больше, больше, нет, это не тени, отсветы костра, что разгорался стреми тельно, дышал жаром.

Старуха лежала на снегу и все видела перед собою дорогого ее сердцу человека, и совестно было перед ним, не знала, отчего совестно, за всю жизнь не сделала ому ничего плохого и лукавым словом не предала. Что-то горькое на сердце, кажется, со стороны пришедшее, чужое, затомило вдруг, и скоро родимый облик растворился в воздухе, исчез, одно и осталось, что совестно, словно бы и она виновата, что Баярто погиб, а она все еще жива и к чему-то стремится. «Баярто, — шептала старуха, — чего же ты хочешь от меня.» И не получала ответа. Неожиданно подумала и в молодые годы все время не хватало, казалось бы, малой малости, чтобы стать до конца счастливой Теперь знала что по-другому не могло быть, и оттого, наверное, так совестно нынче и горько А впрочем, есть еще что-то, чего и сейчас, возвысясь над всею своею жизнью, умудренная высшим просветлением, которое приходит к человеку в минуту ожидания смерти, не понимала, зыбкое что-то, колышущееся как небесное марево, вроде бы рядом, а не дотянешься… Старуха сделала усилие и попыталась поднять руку, но так и не смогла… Вздохнула. Но не было в этом ее вздохе смирения, что не понять уж дальнего, пришедшего из глубины сознания, напротив, она словно бы хотела сказать, что жива и еще надеется понять… И это не было упрямство, а что-то другое Ворохнулось в голове к случаю ли, просто ли так, от сознания беспомощности и неумения что-либо поменять шел мудрец по камням к неближней скале, и ноги в кровь ободраны и ступать больно, увидели люди мучения его, сказали:

— Есть другой путь, пускай и подлиннее, но не такой трудный, и по нему можно дойти до скалы.

— Нет, — ответил мудрец. — Я пойду по камням Путь к правде всегда труден. А если еще и мучителен, значит и праведен.

Старуха и раньше слышала про мудреца, но слова его не доходили до сердца, терялись, не оставляли но себе и малой зарубки, а нынче ясно открылась его мудрость, и ее облила совестливость, которая шла не только от чувства вины перед мужем, а еще и перед людьми, многих из которых не помнит и даже не знает, а в изначале ее стоит на удивление простое: мне хорошо, а тебе плохо, и я не найду покоя… Она словно бы изжила самое себя, и уже не чувствовала

свою душу отдельною от других, а только частью сущего, пускай и малою, но необходимою, как ветви деревьев, как зеленовато-синий клочок неба между ними. И это чувство, смявшее все остальное, не испугало, нет, сделало тревогу возвышенной и одухотворенной.

А в голове круженье, и такое ощущение, — словно бы ее подняли на руки и несут… Она силится сообразить, кому понадобилась в такую минуту, но на ум ничего не приходит. А может, злые духи несут ее в подземное царство? Она не из пугливых и самую жестокую муку примет. Пускай и поздно, все ж она поняла, что главное на земле совестливость, которая растекается ручейками по падям и долинам, но может стать морем, и тогда заплещет, искристое и сильное, и люди будут приходить к его берегам и черпать для себя…

А потом она снова почувствовала боль. Старуха пошевелилась и открыла глаза. Круженье исчезло, увидела перед собою узкие и черные, наскоро пригнанные — не одна к одной, а со щелями, которые с той, с другой стороны, закрыты желтой древесной корою — неотесанные потолочины и, еще не умея осознать происшедшего, почувствовала, что неизвестно, правда, с помощью какой силы оказалась в зимовье, срубленном руками мужа, куда так упорно стремилась…

Долго разглядывала потолочины, стараясь не поддаваться боли в теле, что с каждой минутою делалась все сильнее, а когда это удалось, в лицо ее, подле губ появилось что-то, отдаленно напоминающее улыбку. Так она и пребывала еще долгое время в противоречии между физической болью и душевною радостью и, когда первое отступало, старалась побольше разглядеть из того немногого, что не могла увидеть, недвижно лежа на холодном, горбящемся, из мелких жердин, полу. Когда же замечала шевелящуюся паутину в темном углу, свисающую до середины стены, не брала себе в ум, откуда появилась паутина, а думала, что и Баярто, может, примечал ее в свое время, но почему-то не захотел убрать, должно быть, и ему померещилось что-то в этой паутине: Вот увидела ж она, словно бы рассыпаны в том углу мелкие блестящие монеты, да нет. не монеты, — монисто, которое он подарил на свадьбу, она долго хранила монисто, но после смерти мужа, во время переезда, куда-то подевалось, и было совестно, что потеряла. И еще увидела, уже в другом углу, большое засыхающее дерево, к которому хувараки привязали мужа, загоревшийся хворост… Разглядела смятение в его лице и, умудренная, хотела бы сказать о том, что постигла, и тем успокоить его душу, но не умела сказать, во рту сделалось вязко, и не было слов. Огромным, едва ли объяснимым в ее теперешнем состоянии, усилием воли подняла голову и… обмерла вся, придавив локтями тонкие жердины. В шаге от нее стоял Баярто, да нет, не тот, не прежний, а в облике белого человека, он стоял и смотрел горько и сожалеюще, и она улыбнулась бы ему, и может, что-то сказала, когда б рядом с. ним не увидела другого человека, совсем молодого, и он тоже был похож на Баярто, каким она знала его в первые годы своего замужества. «О, боги, что это?» — подумала она.

Старуха посмотрела на молодого Баярто и, обессилев, опустила голову на грудь и не почувствовала, как ее, все еще находящуюся в нестерпимо жгучем, болезненно смущенном душевном состоянии, перенесли на деревянный топчан. Старухе казалось, что кто-то столкнул ее со скалы, и вот теперь она летит вниз, и с каждым мгновением приближаясь к краю. Странно, что она не испытывает страха, есть только любопытство, перед тем, что открывается взору, а еще смущение, и ничего кроме этого, разве что чувство вины, огромное и неподвижное, как скала… Она не имеет зла против того, кто столкнул ее со скалы, даже обиды, все смято в душе, оттеснено в сторону — не сыщешь сразу. Впрочем, она и не пытается это сделать. Зачем? Зримо встает впереди другое, легкое и подвижное, как облачко в весеннем небе, не упустить бы только, не разминуться с ним, она и сама как облачко, а вдруг подует ветер и унесет ее не туда?

12

Там, в тайге, увидев старуху беспамятною, лежащею на снегу, Бальжийпин растерялся, не знал, как помочь ей… Больно было смотреть в худое, обезображенное глубокими морщинами лицо За время, что жил в юрте, отношение

к старухе претерпело решительные изменения, сначала считал ее чуждой ему, бесстрастной и холодной, пребывающей в каком-то ином, куда ему пет доступа, пускай и незлобивом а все ж безразличном ко всему остальному, мире. И он, случалось и такое, пытался разрушить этот мир, чтобы между ними установилось хотя бы относительное понимание. Трудно было знать, что рядом есть человек, однако ж не уметь поговорить с ним. Но постепенно понял, что это ее состояние созерцательности идет не из чувства неприятия его, напротив, в ее глазах не раз замечал не только удивление, а еще и участие к его судьбе. Да и в том, что она переделывала в юрте за день: убирала ли постель, варила ли чай для него — тоже угадывалось участие, правда, приметить это было непросто, и даже он, чуткий и к малому проявлению душевного движения со стороны других людей, не всегда умел разглядеть… Но со временем понял, что она принимает живейшее участие в его судьбе, а если не скажет об этом, то не потому, что холодна и занята только собою, вовсе нет, поднявшаяся среди суровой земли, она и сама есть отражение этой земли, и хотела бы сказать о том, что на сердце, да так уж с малых лет приучена что не скажет. Однако ж и это суждение продержалось недолго. Однажды Бальжийпин вернулся в юрту уже потемну и, при тусклом свете аргальных лепешек увидев старуху, ее глаза, его словно бы обожгло вдруг, он не скоро еще сдвинулся с места, стоял у низкого порожка, держа в руке тяжелый матерчатый полог, и смотрел… Сияла в тех глазах такая боль, что жутко сделалось, страшно, уйти захотелось теперь же чтобы не видеть… Но он оказался в состоянии одолеть в себе тревогу и подошел к старухе и заговорил, и она не отвернулась, поглядела ему в лицо, стала слушать… И постепенно боль, что была в темных глазах, начала таять, но все ж не исчезла вовсе. Уж много времени спустя Бальжийпин догадался, что она всегда при старухе, сделавшаяся привычной, как шуршание шкур в непогоду, которыми отделана юрта, все точит, точит, и никто не в силах помешать этому.