Байкал - море священное
Шрифт:
Мало ль нынче таких в сибирских краях? Но Хорек совладал с помраченьем, все ж появилось в нем что-то новое, уж и бойкости прежней нету, и на прозванье не отзывается каторжное, говорит с досадой:
— Иван я, сын Петров…
Филимон нынче цепко держится за жизнь, нету резона помирать, он правая рука у рядчика, все, что Ознобишин ни Скажет, исполняет справно, денежку копит, все копит и копит, случается, отпросится у рядчика — а тот благоволит к нему и обещает уважить его старательность, когда приспеет время, идет в родную деревню, под теплый бочок разлюбезной женушки. Но про «бочок» не сразу вспомнит, перво-наперво спешит к сундучку, крепенькому, железом обшитому, в дальнем углу избы, где потемнее. Откроет, пошарит дрожащими руками, а потом новенькую денежку вытащит из-за пазухи и смешает с теми, старыми. В пересчет не берет,
— Долго ль я буду маяться? Иль денежки не имеем?..
Филимон успокаивает жену:
— Погоди, придет время…,
Придет, конечно. В это Лохов верит крепко. И оттого какой ему резон помирать? Да и потерпеть можно, когда Ознобишин скажет, посмеиваясь:
— А че, Филька, радый ли ты, что ветрел меня, благодетеля, нет?
Ответит умильным голосом
— Радый. Ишчо бы!..
Бывает, в сказочку поиграет с рядчиком, прикинувшись дураком. Любит Ознобишин сказочки, подсядет к Филимону, спросит, хитро прищурившись:
— А скажи-ка, Филька… Ну, старичок, стало быть, жил-жил, да и помирать собрался говорит сынам: оставляю я вам благословение свое, а еще… старшому кринку с молоком, а меньшому с назьмом. Помолчит, спросит: Ты че взял бы, Филька?
Лохов (лукавая душа!) воскликнет:
— Кринку с молоком!
Засмеется рядчик:
Дурак! Ей-богу! Не быть те хозяином. Молоко-то, на кой оно, а? Ну, выпил, и все. А с назьмом-то, хи-хи, в землю опусти и жди урожаю. Соображаешь?
Лохов вздохнет, скажет:
— А ить впрямь… Спасибо благодетелю, надоумил!
Верно что, благодетель. Случается, перевернется что-то
в душе у Филимона, тогда посмотрит на Ознобишина с тайным умилением и сделается готов идти за ним хошь в огонь, хошь в воду. Порою и сам не рад этому чувству, унижает, делает слабым. Понимает это Лохов, но не может поменять себя Впрочем, бывает, в нем побеждает человек изворотливый и умный, не боящийся перешагнуть через недозволенное а такое время от времени случается он говорит с рядчиком едва ли не на равных, удивляясь себе и радуясь, если увидит в тусклых рядчиковых глазах недоумение, а то и откровенную растерянность. В такие минуты Филимон с уважением думает о себе и верит, что все будет ладно, вспоминает отца: поглядел бы теперь на сына, понял бы, что и по-другому можно жить, хитро и умно, затаясь от людей, чтоб не все упадало на язык, что в голове держится.
Это чувство уважения к себе, по сути новое для Лохова и сладостное, пришло не сразу. Уж он-то знает: не совладаешь в один день со страхом и неуверенностью, которые, казалось, вместе с ним родились. Впрочем, и сейчас еще это, недавнее, вдруг да и вырвется наружу, и тогда все тело сделается слабым, хочется убежать от людей, спрятаться.
И осталось бы в душе это, недавнее, может, на всю жизнь, когда б не встреча с деревенским старостой на лесосечной делянке. Понимал Филимон, не просто так, не забавы для понадобился он Ознобишину. Вовсе нет А потом убедился в своей правоте и не имел ничего против намерений рядчика. Тому нужен был человек, который мог бы успокоить артельный люд, если что… А для беспокойства у этого люда имелись причины: не вся денежка, которую зарабатывали, шла в их карман, немало оседало и в мошне у рядчика.
— Пособляй, говори, че хошь, токо чтоб не дурили, — сказал Ознобишин земляку. — Зачем им стоко денег? Все одно пропьют. А если с умом… Да, брат, такое дело…
Неладное дело — обкрадывать товарищей. Хотел Филимон отказаться, но в груди что-то защемило, заныло. Не посмел… К тому же мысль зашевелилась окаянная, прогнал бы ее, да нейдет с ума, все вертится, вертится; дескать, и тебе перепадет. Не без того, поди…
Перепадало. Ту денежку, как и свою, потом заработанную, берег пуще собственного глазу. С самого начала держал в голове: придет время и заживу… Но совесть-то одна у человека. Случалось мучила когда артельные почесывали в затылке, отходя от рядчика с денежкою. Порою и вовсе невелика была денежка, только сходить в кабак. Вдруг да и загоралось, шумели
— Не надо, братцы, об эту тварь марать руки, — говорил. — Пропадем. Да и у соседей лучше, че ли?.. Бывал и там, видел: не рупь — копейка…
И отходили артельные от досады, махнув на все рукой, снова брались за кирку и лопату.
Это так, попервости мучила Лохова совесть, но шли дни, и она все истончалась, пока не сделалась и вовсе с конский волос, и сам не сразу увидишь ее. Зато другое, хитренькое, и прежде в нем жившее, во всем существе, все чаще стало заявлять о себе: «А может, прав рядчик? Зачем им денежка? Вон Христя куда ее стаскивает? Небось в кабак иль раздает разлюбезным любушкам, которых у него в поселке развелось страсть скоко. А Сафьян?.. Шут знает, чудной какой-то… Баба к ему из огня вышла, замаялся с ею: то фельчира вызовет, то лекарству купит. Непутевый! А уж о «каторге» и сказать неча, было б лучше, когда и вовсе не имел копейки. Заводной. Стоит оказаться в рабочем поселке, вмиг все спустит».
Лохов не такой… Может, потому, что не такой, минуло время, и привык не думать, что вытворял на пару с рядчиком, а только о своем интересе, который с каждым днем делался все ненасытнее, злее? Попробуй-ка ублажи! Зато и другое чувство появилось, это когда вспомнил, что копится у него денежка, копеечка к копеечке. Не бросовые, нет, в дело пойдут.
Христе неприятен Лохов: прижимист и лукав, уж успел позабыть про то, что вместе выходили из баргузинской тайги, прячась от злого людского глазу. Он все больше с Крашенинниковым, про разное толкует с ним, а чаще про свою тоску печаль, которая все гонит куда-то, гонит… Выйдет за строи тельную зону, где тайга тихая и ласковая, прислонится к дереву и долго стоит так, прислушиваясь к неясному и томящему что на сердце. А бывает, что и до Байкала добредет, ступая по снегу медленно и сторожко: позанесло нынче, угодишь в ямину, заваленную снегом, — выберешься ли?.. А море белое-белое, глянешь раз-другой — и глазам больно. Повсюду торосы, есть и высокие, остроглавые. Когда долго смотришь на них, чудится, будто это церковки крашеные, принаряженные, зайти б туда и помолиться, авось полегчало на сердце и отпала бы тоска-печаль. И помолился бы, да отвык.
Шел как-то по скользкому байкальскому льду, изредка останавливался, глядел под ноги и там, под синею толщею видел другую жизнь, сребротелая, ласковая, искрится, разбегается в разные стороны шустрыми табунками рыбок, но вдруг остановится посреди синей тишины, шевелит длинными осетровыми усами, высматривает ли что-то, а может, просто притомилась и теперь отдыхает? Чудная жизнь там, под толстым льдом, непонятная глазу, а хотелось бы и про нее знать Уж такая у него душа, у Киша, ей все мало, до разной разности страсть как охочая, вроде бы и успокоилась, присмирела, да только чуть… Случится малое, и она тут же на дыбки и мучает, мучает. Не однажды пытался уйти со строительства дороги, а все возвращался, злясь на себя и не понимая, что с ним. Приворожливая какая-то «железка», не укладывается в голове, что ничего уж не будет: ни торопливого шараханья с гружеными тачками по гибким мосткам, когда вдруг занесет и, чудится: еще немного, и полетишь вниз, на каменистую землю под потемневшим снегом, но нет, почувствуешь в себе силу, дремавшую до поры до времени, и не упадешь под мостки, покатишь тачку дальше; ни тоннелей, зайдешь вовнутрь и попервости ослепнешь, пока не привыкнут глаза к тусклому свету фонарей, долго идешь, продираясь сквозь глухую немоту, и жутко на сердце от мысли, что над тобой толстые, в заматерелое дерево высотой, пласты земли, а вместе радостное и непривычное что-то захлестывает, подумаешь, ух ты, а ить это мы, мужики, сотворили!..
Нет, не под силу ему уйти с «железки».
Странное чувство, со всех сторон непонятное: ну кто он такой, спрашивается, подрядчик, что ль, про которого сам царь-государь знает? Вовсе нет, битый-перебитый, разными-прочими обидами до самого донышка выпитый, а все ж живой, и ему тоже хочется светлого, ясного, увидел однажды: мужичок неказистый, а ловкий полез по каменной отвесной стене, пока не очутился на самом верху, над входом в тоннель, и уж там, обвязавшись веревками, вывел кистью, обмакивая ее в краску, буковки какие-то… Потом прочитал, трудно ворочая языком: К ВЕЛИКОМУ ОКЕАНУ. Прочитал и — растолкало сердце, едва дотерпел, пока мужичок не спустился на нижнюю галерею, пристал к нему: