Байкал - море священное
Шрифт:
Старуха отвыкла ходить, все больше сидела в юрте, выходя из нее только затем, чтобы выгнать со двора овец и при брать в кошаре, теперь едва ли не каждый шаг давался с трудом, но она была настырная и не хотела передохнуть… Все шла, шла… Снег хрустел под ногами чаще неслышно, но бывало, что и пронзительно, и скуляще, и старухе чуди лось, что она не одна и кто-то сопровождает ее в пути, может статься, сам Баярто или тень его. Знала, после смерти человек растворяется в природе, рассыпавшись на множество теней, и нередко одну из них можно заметить подле юрты, длинную и какую-то неприкаянную, легшую, упав с неба, на поленницу сухих еловых дров. И сама не раз ее видела, и теперь думала, что, хоть Баярто, превратившись в белого человека, неизвестно где нынче находится, тень его, одна из теней, неизменно сопровождает ее. Правда, на этот раз
— Баярто… Баярто…
Она все повторяла одно и то же, но ей казалось, что это не так — она рассказывает покойному мужу, как живет, и он слушает и огорченно качает головою, но порою улыбнется и согласится с нею. Ах, если б она могла увидеть его сейчас пускай даже в облике белого человека! Она наверняка стала бы и вовсе разговорчивою, и Баярто не узнал бы ее.
Странно, она не помнит, чтобы когда-то поспорила с ним или обиделась… Словно бы не прожили они долгую и трудную жизнь словно бы не было ничего, что мучило, заставляло тревожно биться сердце. А может, так и есть? Она была истинно восточною женщиною, имела характер спокойный и мягкий и не хотела ослушаться мужа даже если мысленно не соглашалась с ним.
«Нет, нет, все-гаки она должна была хоть раз не согласиться с ним!..»
Старуха на разные лады прокручивала понравившуюся мысль, стараясь заглянуть и вовсе далеко, в ту девичью пору, когда услышала, что в скором времени войдет в юрту служителя духов и станет женою сына служителя. Услышала и не испугалась, разве что заробела немного. Изредка встречала на своей тропе сына служителя духов, и он был вежлив и всегда улыбался, когда смотрел на нее темными, узкими озерцами из-под густых черных бровей.
Она вошла в юрту и стала помощницею мужа в его непростых делах, и была счастлива, если видела, что он доволен ею. Случалось, он подолгу просиживал на женской половине юрты и говорил об отце, об его искусстве служить добрым духам, она не все понимала, но радовалась, что по прошествии времени и муж сделается служителем, он уже теперь многое понимает и умеет.
А потом ушел в царство теней отец мужа, а скоро мать его их осталось двое, нет, не двое, под сердцем у нее уже давала о себе знать новая жизнь. И однажды она сказала об этом мужу, и тот обрадовался. Но ребенок родился слабым, и они не смогли поставить его на ноги, он умер. Она долго не наводила себе места, видела, что и Баярто страдает. И все же надеялась, что через год-другой станет матерью, но злые духи оказались сильнее. Дети, появившись на свет, не задерживались в юрте, уходили за черту. Баярто был белым шаманом, и скоро она поняла, что злые духи мстили ему за это, хотели, чтоб он поклонялся злу. Но он любил людей и высшим наслаждением считал делать им добро. И в самую горькую для себя минуту не отступал от своего понятия о жизни, и она не упрекнула его, словом не обмолвилась, что ей плохо, а потом привыкла к тому, что по-другому уже не станет, хотя и догадывалась: Баярто не согласен с нею, он еще долго мечтал о наследнике и надеялся, что добрые духи помогут.
Не помогли. В конце концов и он смирился, и все же, она чувствовала, какие-то сомнения мучили его, и даже во время камлания, когда он подчинен не себе, а высшему существу, которое одно правит его поступками, вдруг да и появлялось в искаженном от напряжения лице что-то безысходное, и никто не видел этого, но она-то видела и пугалась за него. Шли годы, а сомнения, однажды зароненные в сердце, не проходили, ее не обманешь. Когда б могла спросить у Баярто, что мучает его, спросила бы. Но не считала себя вправе и молчала. Ее волнения сделались еще больше, когда прослышала о том, что к Баярто приходили служители желтой веры и говорили с ним, чего-то требовали… Как бы она хотела все знать! Но муж не замечал ее вопрошающих взглядов и виновато улыбался, и лишь однажды сказал:
— Я не отойду от веры отцов и дедов. Не могу этого сделать. Не могу…
Она не стала спорить, хотя знала, что он едва ли сможет справиться со служителями желтой
Старуха шла по тропе, держа в руке палку, не помнила, когда взяла ее в руки, но и тут увидела добрый знак: кто-то хотел помочь ей. Впрочем, это наверняка Баярто, вон и тень его, множество теней, теперь уже не длинные, а короткие, рваные какие-то, то упадут на землю едва ль не под ноги, а то расступятся, будто желая дать дорогу.
Баярто беспокоится за нее, надо думать, заметил, как она слаба, и старуха благодарна ему за это. Глядела на тропу и видела чей-то след на белом снегу, и решила, что это Баярто проложил для нее дорогу, что-то сказала негромко, и почудилось, что муж услышал: зашумели ветви деревьев, на землю упали хлопья снега.
Хорошо, что она не одна. Это чувство жило в ней с того дня, как добрые духи поселили в юрте белого человека.
И даже когда он уходил, порою надолго, она не чувствовала себя одинокой, знала, что и у него есть дела на земле. Она и нынче не затревожилась бы, но на сердце что-то… и никуда не денешься от этого, болит, ноет, и уж не стало сил терпеть. И тогда она пошла и кажется, сделала правильно. Баярто, по всему видно, по душе это ее решение.
Старуха шла по тропе, задумчивая и строгая, вся в себе и, — о, какое же это удивительное ощущение! — она словно бы растворилась в том чувстве, которое жило в ней, и уж ничего другого не замечала, а если и замечала, принимала всего лишь как часть этого чувства… Старуха по-хозяйски спокойно и домовито прислушивалась к себе, к легкому и вроде бы ни к чему не обязывающему беспокойству, которое теплилось, прозрачною дымкою обволакивая все, про что теперь ее мысли… Беспокойство было понятное: я уж стара и могу не дойти…
Старуха не знала, долго ли шла, наверно, долго: в теле накапливалась усталость, и эта усталость была не в согласии с уверенностью, которая в душе, и старуха не могла примирить их, но все ж не оставляла своих попыток, и это толкало ее вперед, вперед… А лес делался суровее, темнее, сквозь кроны деревьев не всегда пробивался солнечный свет, снежные наносы подле стволов сделались серые и скучные.
В глаза попала хвоинка, и старуха остановилась, сняла варежку, поднесла к лицу руку… И — вздрогнула, попятилась, почудилось, будто обвалилось небо и куски от него, красные, синие, белые, легли на деревья, придавили, и вот уж и они, смятенные, дрогнули, с трудом удерживая непосильную ношу, того и гляди, упадут на землю, обессилев. Стало страшно, мысли старухи сбились с четкого, определенного ею самою ритма, стушевались, и легкое, под прозрачною дымкою беспокойство рассыпалось, растворилось в том ужасе, который охватил старуху. Глянула вокруг обеспамятевшими глазами, деревья шевелились, клонясь все ниже, вон уж и корни показались из земли, розовые и слабые, и желтая пыль поднялась, и уж ничего не видать… Старуха вытянула перед собою руки и, шепча что-то, а скорее, призывая на помощь Баярто или хотя бы тень, множество теней, сделала шаг в одну сторону, в другую, но всякий раз натыкалась на шевелящиеся стволы деревьев. Закричала пронзительно, и в этом крике бывалый охотник услышал бы боль смертельно раненной изюбрихи, которая оставила в молодом березнячке своего, еще на слабых ногах, детеныша и уж не придет к нему…
Старуха стояла посреди сдвинувшихся с места, словно бы норовя пуститься в какой-то сумасшедший перепляс, толстых крепкоствольных кедров, и иа груди ее все рвался и рвался этот крик… В нем была она вся, потерянная среди людей, отчаявшаяся, она надеялась хоть одним глазом поглядеть на зимовье, но теперь поняла, что не дойдет, и не сумела справиться с обидою на жизнь, что не пожелала пустить ее на ту сторону… Думая так, она была недалека от истины. Как раз теперь, когда она, почти обезумевшая, пыталась отыскать хоть что-то похожее на недавнюю тропу, строители Кругобайкальской дороги закладывали заряд тола под другую скалу, недалеко от уже осыпавшегося на землю мелкими сколками и острыми камнями бугра. А потом подожгли тонкий, пятнистой змеею упавший на зеленое шнур и побежали в укрытие. Грохнул взрыв, еще более мощный, чем первый, старуху качнуло, ударило о дерево, и крик, что все еще рвался из ее груди, захлебнулся, осекся, сделался слабым и писклявым, пока не заглох вовсе.