Байки деда Игната
Шрифт:
Дядько Спиридон, сильно постаревший, но еще бодрый и по-прежнему напичканный разного рода интересами и мыслями, степенно располагался за столом, придвигал к себе чашку, налитую хозяйкой. Чай пил с блюдечка, вприкуску. Хвалил: дескать, чай пить да дурня бить — нет дела приятнее… Неторопливо вел беседу. И рассказав, как встречал-провожал сегодня поезд, обычно сводил разговор к аэроплану, хотел понять, почему эта диковина поднимается в воздух и — летит?..
С паровозом было как бы правильно — дядько примерно знал, как работает паровая машина, «паровики» тогда во всю крутили молотилки, и он считал вполне естественным, что, приспособив колеса вместо маховика, можно ехать… А тем более, если подложить под тяжелый («важный»)
— Так тож для начальства, — отмахивался он, — безконная гарба, что туды покладешь, а вагон вона не потягнет. Не в том сила, что кобыла сива, а в том, что воз тянет! Пароход тоже уму его был постижим — колесо шлепает по воде наподобие весел. Ну, а если пароход винтовой, то чего тут удивительного: винт, как плотничий бурав, ввинчивался в воду, или вывинчивался из нее, и толкал судно — как пробку, допустим, тот же штопор. Но почему аэроплан («самолетами» их тогда не звали) с тем же винтом не только «ввинчивается» в воздух, но и поднимается вверх? Не-е, считал он, тут без нечистой силы не обо-шлось…
Аэроплан он как-то видел в Катеринодаре, он ему не понравился — ненадежная, хлипкая решетка, не то, что красавец-паровоз, могучий, ладный, теплый, похожий на что-то живое… И заправляют тот аэроплан керосином, все равно, как лампу. Ерунда все это, а не техника. Так — цацка. Но вот — летает! Почему?.. Жалко, Касьяна нету в живых, тот бы разобрался, не зря же они с ним крылья когда-то «лаштували».
— Побачил бы Спиридон, какие летуны сейчас! — ухмылялся дед Игнат. — Вон папанинцев аж на северный полюс отвезли. А Чкалов? Ото казак, в саму Америку махнул! Спиридон бы не поверил: мало чого сбрешут, брехать — не макуху жевать, не подавишься…
Любил дядько Спиридон порассуждать о непонятном и уму непостижимом, любил рассказывать о своих приключениях, связанных с чудесами техники, часто вспоминал, как они со старшим братом Касьяном летали на бычьих «крылах», о том, как он в Катеринодаре впотайку «покарябал» ногтем крыло аэроплана — оказалось, соромно (стыдно) сказать, крашенная мешковина-ряднина, а в Новороссийске залез на пассажирский пароход, все своими руками «помацав». Так то ж целый город! Ну, может, не совсем город, а хутор, но с городским фасоном.
Городской фасон дядько Спиридон не одобрял — тесно живут, колготятся. А что будет годов через сто, когда горожане расплодятся, как муравьи! А сколько нужно будет содержать лошадей, чтобы обеспечить такую прорву народу нужными припасами? А для развоза начальства? Тысячи тысяч и еще раз не по одной тысяче!.. Сколько надо конюшен, складов для овса, сена! Несметное число! А горы навоза! Страшно подумать… Утонут в «гнояке» (навозе).
Да и горожанам нужны будут отхожие места, тьма выгребных ям. И все это в одном месте. Ад! И за какой грех так людей Бог наказал?
Рассказывал он и том, как первый раз ездил на поезде, и то был его любимый рассказ, если не сказать — байка. А дело было так.
Когда-то давно, когда поезда только-только стали «бегать до города», Спиридон решил испытать на себе эту новину. Собрав оклунок с гостевыми харчами, он явился на станцию не зрителем-живовидцем, а настоящим пассажиром. Загодя купив плацкарту (слово-то какое!), в третий, это точно помнил до старости, вагон и дождавшись поезда, подошел к кондуктору. Тот очень небрежно, как показалось Спиридону, зыркнул на его плацкарту и буркнул вполголоса: «Первое…». Что «первое», дядько не понял, и пройдя в вагон, открыл первую дверь, вошел, как он выразился, в «малую камору» с одним окошечком.
— В каморе той мне понравилось, — вспоминал Спиридон, —
Если же видел откуда-то идущий поезд, не уезжал от переезда, пока тот не проходил мимо. Неважно, пассажирский или товарный. Стоя на гарбе, он, словно генерал, принимающий парад, торжественно провожал пробегавшие мимо вагоны, платформы, бочки. Запах шпал, особенно в жаркий летний день, был для него приятнее каких-нибудь там духов…
И дед Игнат, замолкнув, смотрел задумчивыми очами куда-то далеко-далеко. Скорее всего, он в эти минуты видел те давние-предавние поезда, скользившие по нашей кубанской земле, слышал их давно уже никем не слышимые голоса — гудки…
БАЙКА ТРИДЦАТАЯ,
про тетку Настасью, да про то, что батьки лучше знают, какое счастье нужно их деточкам
Была у нашего деда любимая тетка — родная сестра его батьки Касьяна — Настя. И когда дед, бывало, рассказывал о ней, то глаза его искрились, как цыгарка при глубокой затяжке… Было видно, что он той теткой гордится и радуется, что вот у него была такая, а у других, может, не было и нету…
В зрелых годах та Настя была непревзойденной хозяйкой, знающей, что, когда и как надо делать, чтобы в доме все было путем и ладком, и делающей свои хозяйские дела как-то незаметно, без натуги и показа, так что казалось — все происходит само собой, и что она тут не при чем. И хата и двор, и худоба, а тем более, детишки, не говоря уже о всяких припасах и «вытребасах», все у нее было в полном ажуре, все при деле, все вовремя и в лучшем свете…
Дети у нее носами не шморгали, всегда были отмыты и накормлены, чугуны не закопчены, хата подбелена, доливка (земляной пол) — подмазана, в хате пахло чабрецом и пампушками. Куры у Касьяновны не шастали по чужим огородам, свиньи «в голос» не орали, и даже собаки у нее и то попусту не брехали, а уж ежели гавкнут, то не сомневайтесь — что-то возле база да произошло. Касьянов на по их голосу знала, чи то поп проехал, чи то в улицу вперлись, допустим, цыгане. На родича собаки гавкали так, на нищего — «старца» — иначе. Хозяина встречали радостно и издалека, чужого прохожего не замечали, пока он не дотрагивался до забора, а так — идет себе и пусть идет… Вот только разве тявкать на кошку или чужую собаку она их отучить не могла — тут, наверно, первенствовали какие-то особые собачьи узаконения, не поддающиеся человеческому воздействую.