Базилика
Шрифт:
Пусть и журналистка, но Мария была одной из тех католичек, которые считали подобные перемены личным оскорблением. Она не собиралась пересматривать свое враждебное отношение к Треди. Ни за что. И бессмысленно было злить ее заранее, а то, чего доброго, глаза мне выцарапает. Или Треди.
По этой причине дядя Пол сменил тему и для разнообразия заговорил с Марией о вещах, не затрагивавших истинную веру. Она рассказала мне о том, что выросла на семейной винодельне в Центральной долине Чили, что из шести ее братьев и сестер две сестры стали монахинями, брат — священником, другая
— Ты не священник, Пол, но иногда можешь помочь другим людям выговориться, рассказать о проблемах. Так ты лучше поймешь себя самого, — убеждал меня как-то Иванович.
В тот день общество Марии было мне особенно по душе: оно удерживало меня от блужданий по руинам собственной жизни и от мыслей об убийцах, которых я не поймал. Я завел с ней разговор об огромном напряжении и радости, переживаемых спортсменами на соревнованиях по бегу, о ее учебе в университете, когда она разрывалась между беговой дорожкой и робкими религиозными устремлениями; мы поговорили даже об одном или двух ее приятелях.
— Вы хороший, Пол. Неудивительно, что Тилли питает к вам такую симпатию, — сказала она в какой-то момент.
Дважды во время нашего разговора, который продолжился за ленчем, затем за кофе и после кофе, я почувствовал, что нога Марии задержалась возле моей на несколько жгучих секунд дольше, чем это было необходимо. Я был рад, что Тилли сидела дальше в хвосте самолета, разговаривая о чем-то с другими «ватиканцами».
Я увлеченно излагал обширный, большей частью правдивый и, очевидно, увлекательный отчет о своей жизни в качестве почти священника, когда нас прервало бодрое « buenos dias» Его святейшества, папы римского.
Межконтинентальные лайнеры такие огромные, что пассажирам на рейсах папы в избытке хватает сидений, которых на борту великое множество. Для пятидесяти сопровождавших папу журналистов, расположившихся в экономическом классе, Треди в своем дальнем салоне был все равно что на луне. Огромное пространство самолета с буфером из ватиканской свиты в среднем салоне бизнес-класса являлось для него как благом, так и недостатком, сказал мне однажды папа.
— Здорово, когда есть возможность побыть одному и подвигаться. Но позволь тебе заметить, дружище, некоторые длительные перелеты могут оказаться такими скучными…
Видимо, именно поэтому Треди так нравилась практика первых лет правления Святого поляка прогуливаться среди журналистов во время длительной поездки. Конечно, не для протокола.
Когда над нами выросла фигура папы, Мария вскочила. Следом за ней с отеческой степенностью встал и я. Диего Альтамирано все понял и подмигнул, а Треди, который ждал, пока Мария наклонится и поцелует его перстень, быстрым взглядом дать мне понять, чтобы я зашел к нему в салон.
Я думал, что знаю почему. Однажды днем, когда Иванович отпустил меня ненадолго отдохнуть от реабилитации после происшествия
— Энди, мне снова нужно одолжение.
С друзьями не следует ходить вокруг да около.
— Пол, — сказал он, растягивая мое имя, словно учитель начальной школы, обращающийся к ученику, который бегает с ножницами в руках, — последний раз, когда ты обращался ко мне за одолжением, ты развязал войну.
— И кто победил?
— Ну, вообще-то, хорошие парни. Только кому такое может понравиться? — поддразнил он. — Чего надо?
Я назвал ему несколько имен.
— Ты не хочешь ввести меня в курс дела, Пол? Нужно ли мне знать, что ты задумал? Или мне остается только ждать, когда посыплются информационные сводки?
— Энди, ты меня знаешь. Я простой человек из страны пальм.
Он расхохотался. Это была первая строчка знаменитой песни «Девушка из Гуантанамо», которая вполне могла стать национальным гимном Кубы.
В тот день мы с Ивановичем на несколько часов подменили Петра у постели Лютера и отправили его по поручению, не входившему в круг его обязанностей: попросили отнести копии отпечатков пальцев с обломков реставрационных лесов одному человеку в американском посольстве на улице Венето.
Когда я подошел к удаленному от всех салону папы в бесшумно летевшем самолете, он печально смотрел в окно.
— Как ты, Пол?
— Прекрасно, отлично, — сказал я. Его взгляд напомнил мне, что Треди и Иванович беседовали о брате Поле больше, чем мне бы хотелось. — Ладно, я нервничаю из-за поездки в Нью-Йорк, но я держусь. Иванович говорит, что я в порядке.
— Это я и слышу. Рад, что не ты убил того парня на лесах.
— Я бы мог. Это была бы самозащита.
— Не сомневаюсь. Не надо больше убийств, Пол. Их и так уже случилось слишком много, слишком много смертей…
Он жестом отпустил меня, давая понять, чтобы его оставили в покое, и я неожиданно понял, что у папы горе.
— Рико, что… Кто?..
Привычная театральная маска исчезла.
— Мой брат, Пол.
Я еле расслышал его слова.
— Мой брат Бобби умер.
— Мне очень жаль. Что?..
— Я узнал об этом перед отлетом. Он был найден у домика на пляже, неподалеку от того места, где мы жили, когда были детьми. Мы часто играли там, воображая, что это крепость, которую мы защищаем от пиратов…
— Его убили?
— В полиции считают, что скорей всего он умер сам, Пол. Слишком много сигарет и алкоголя, избыточный вес. Он часто болел. Больной человек, бродящий по свету, полный грандиозных замыслов; но он скрывался, правда, он боялся вернуться домой. А теперь вернулся. Говорят, естественные причины.
— Ты веришь в это?
— А ты бы поверил? — тихо спросил папа. — Нет.
Так же, как и я, он знал, что отдел по борьбе с наркотиками идентифицировал отпечатки погибшего — работавшего на «Ключи» человека с ножом, жертвы обвала лесов. Они принадлежали Эрнесто Карвахалу Лопесу. Подумать только, оказалось, он приходился родней честолюбивому семейству Кабальеро. Мы установили прямую связь.