Беатриса в Венеции. Ее величество королева
Шрифт:
— Действительно, проступок, и — немаловажный, — заметил Фердинанд IV.
Сказал он это, однако, далеко не сердито, скорей благосклонно. Он понял, что молодая девушка жертвовала собой, чтобы спасти честь своей монархини. Он сам уже ранее раскаивался, что дозволил себя втянуть в грязный заговор... Но у него не хватило духа открыто воспротивиться, потому что он боялся упреков Флоридии и мстительности державшего его в своих руках лорда Бентинка. Его раскаяние, впрочем, не было вызвано привязанностью к жене, добродушием или снисходительностью к ней. Нет. Как большинство его побуждений, оно обусловливалось,
— Проступок весьма серьезный. Если бы я и королева не принимали в соображение заслуг престолу и отечеству ваших предков и испытанной преданности нам вашего родителя, а также и вашей, — конечно, покарали бы ваш проступок очень строго. Это почти оскорбление величества! Но... встаньте, встаньте же! Мы все это примем к сведению, ну, и вашу личную молодость. Совместно с королевой мы обсудим, как следует поступить, чтобы снять позор, которым вы запятнали фамилию герцогов Фаньяно. Встаньте же.
Альма поднялась. Все глаза были устремлены на нее: и многие дивились ее спокойствию, равнодушию. Некоторые придворные даже чувствовали себя оскорбленными. Она же отвечала на любопытные взгляды так, как будто бы гордилась, что ее свидание с кузеном удалось: так или иначе, их сборище потерпело фиаско.
Другие были уверены, что перед ними разыгралась комедия, сочиненная королевой и чуть ли не срепетированная заранее под ее руководством. Кое-кто видел в Альме жертву отпущения за грехи Каролины, которая все это время старалась улыбаться, но ее улыбка была улыбкой фурии, в ней выражались и злоба, и страдание, и яростное торжество над Бентинком.
— Однако, — спросил король, — где же главный-то виновник? Надеюсь, что ему не дали убежать...
— Я здесь, ваше величество, — отозвался Рикардо, приблизясь к государю. — Я никогда не обращался в бегство, сражаясь с врагами моего государя... и... и не обращаюсь в бегство теперь.
Он гордо оглядел толпу предстоящих аристократов и особенно упорный взгляд кинул на английского посла.
— Да кто вы, сударь, такой? — спросил Фердинанд, оглядев его с ног до головы, довольно, впрочем, благосклонно.
— Так как моя двоюродная сестра, которой была известна тайна моего рождения, в благородном порыве души открыла ее всем, то и я не имею причины скрываться. Я — Рикардо, герцог Фаньяно, единственный сын Фомы, который жил во Франции изгнанником, скончался в своем замке в Калабрии вскоре после занятия ее французскими войсками.
— А, знаю! — произнес король, насупя брови, — мечтатель республиканец... Он был приговорен к смертной казни за чернокнижие и государственные преступления.
— Мой отец был жертвой предрассудков, невежества и намеренной клеветы. Он простил своим врагам. А я надеюсь восстановить его честное имя... я, государь, сражался в войске кардинала Руффо, которое имело счастье водворить ваши величества на прародительском престоле. Покуда мы в Калабрии
Это было не в бровь, а прямо в глаз: большинство присутствовавших при этой сцене сановников и придворных принадлежало к категории, упомянутой молодым калабрийцем. В их толпе пробежал ропот: «Видно, что вырос в лесу, — ворчали они. — Да и как он смеет напоминать государю, что ему оказали услугу какие-то разбойники, оборванцы?»
Фердинанд, действительно неприятно взволнованный такими воспоминаниями, движением руки хотел было остановить речь Рикардо, но тот продолжал:
— Я отрицаю виновность моего отца; даже если бы он был виноват перед помазанником Божиим, то я своей кровью искупил уже его вину... Не только в тысяча семьсот девяносто девятом году, но и в тысяча восемьсот седьмом году, когда имел счастье отстоять от французов замок Фаньяно, покуда ее величество, наша государыня, и семейство моего дяди успели безопасно скрыться...
— Дядя, вы можете засвидетельствовать, что я говорю правду, — обратился он в заключение к старому Фаньяно.
— Значит, вы и прежде встречались? — обратился к Фаньяно и король.
— Встречались, государь, но я до сегодняшнего дня не имел понятия о его претензии...
— Не претензия, а право, — отозвался племянник. — Право за мной сейчас признала моя двоюродная сестра. Я откровенно говорю, что не рад этому, я бы охотнее продолжал жить в скромной неизвестности и брался за оружие только для того, чтобы служить моему государю.
— Прекрасно сказано! — невольно вырвалось у короля.
— Волк, кажется, приручаться начинает, — шепнул один придворный соседу. А сосед шепотом же отозвался: «Погодите маленько, скоро обратится в домашнюю собачку и выучится на сене лежать».
— Моя двоюродная сестра открыла тайну, движимая чувством справедливости...
— Ладно, ладно — перебил король, — вернее, движимая любовью, которая довела ее до того, что она ночью вздумала вас принимать... Ну, да мы это уладим. Может быть, все к лучшему случилось.
Бентинк, доселе безмолвно стоявший около короля и переваривавший свою желчь, решился обратиться к Фердинанду IV:
— Осмеливаюсь сказать мое слово, государь. Боже меня сохрани не доверять искренности этой благороднейшей молодой особы, высказавшейся с такою откровенностью о своем проступке, весьма важном, почти невероятном... Но, может быть, ее величество королева соблаговолит выразить свой взгляд на поступок молодой герцогини Фаньяно...
Король понял, что англичанину хотелось вновь замутить воду, и с раздражением вскричал:
— Я вас не понимаю, милорд. Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что я сказал, государь, — возразил Бентинк, искоса поглядывая на королеву.
Королева трепетала от злобы против этого ненавистного ей врага и, выпрямившись на кресле, хотела было в резком ответе излить свою злобу и отвести душу. Но в самом этом озлоблении она почерпнула силу удержаться от соблазна и, насколько могла равнодушно, отозвалась:
— Да, это правда, что, выйдя из спальни в эту комнату, я нашла молодых людей вместе. И почти в ту же самую минуту ко мне ворвались вот все эти господа...