Беатриса в Венеции. Ее величество королева
Шрифт:
Но в том-то и заключался ужас для Каролины, что в равнодушии ее любовника к его кузине она никак не могла себя уверить. Она, чтобы иметь Рикардо ближе к себе, назначила его своим шталмейстером, а он словно нарочно появлялся в ее (королевы) присутствии только тогда, когда того требовал придворный этикет, всегда почти одновременно с прочими придворными. Она не могла и за это упрекать его в глаза, хотя ей было тяжело себя сдерживать. Тем более, что и он, как Альма, глубоко почтительно, но холодно относился к ней с некоторых пор. Она жаждала так или иначе убедиться, разлюбил он ее или нет. Забота
Никакое предприятие ей не удавалось. Калабрийцы, как войско, были раздавлены; те из них, которые попали в плен, откровенно сознавались, что их приглашали и перевозили в Сицилию агенты, уполномоченные ее величеством.
Заговор братства св. Павла был обнаружен, а следовательно, и восстание в Палермо народа против повышения налога на хлеб было подавлено английскими войсками без труда. По требованию Бентинка в Сицилии было вновь высажено два великобританских полка.
Каролине оставалось только ожидать ответа на предложение, сделанное ей императору Наполеону. А Наполеон, очевидно, не торопился вступить в переговоры с бывшей неаполитанской королевой, будучи занят приготовлениями к походу в Россию.
Чтоб освободиться, по крайней мере, от нравственного мрака, чтоб облегчить муки ревности, она наконец решилась вызвать Рикардо на объяснение. Она послала за ним, приняла его в своем уютном кабинете и посадила рядом с собой.
— Здесь нас никто не может слышать, — заговорила Каролина. — Открой мне свою душу. Скажи, почему ты избегаешь оставаться со мной наедине? Я каждый вечер жду тебя. Я вижу, что ты хитришь со мной, делаешь вид, что даже не догадываешься о тревоге в сердце моем.
Он слушал бесстрастно и ответил холодно, твердо:
— Я посвятил мое существование вашему величеству; я даже готов влачить для этого постыдное существование, как мне это ни тяжело... Я говорю постыдное, потому что при настоящих обстоятельствах я не могу постичь, к чему нужны вашему величеству мои руки, мое сердце и моя храбрость. Им приходится гнить в унизительном для меня бездействии. Во главе моего отряда — я был солдатом; здесь же при дворе — я только мишень для двусмысленных взглядов придворной челяди.
— Ага! Когда мужчина приходит к подобным выводам, значит, он больше не любит, — вполголоса произнесла королева, чуть не задыхаясь от волнения.
В эту минуту мажордом постучался в дверь кабинета, громко произнеся: «Курьер от его величества, короля».
— От короля? — побледнев, сказала королева, — что бы это значило?
— Во всяком случае, вашему величеству следует поспешить принять его.
Она приказала ввести посланца. Вошел камергер Фердинанда IV и, с низким поклоном приблизясь к государыне, подал ей на серебряном подносе большой конверт с несколькими большими красными печатями.
Королева, стараясь скрыть свое волнение, ответила любезной фразой и, отпустив придворного, стала читать послание мужа.
Рикардо хотел было тоже удалиться, она задержала его и сообщила, что король приглашает ее в Фиккуццу.
То было приглашение, внушенное
Она сообщила Рикардо о содержании письма и о своем согласии на просьбу мужа. Рикардо позволил себе скромно одобрить ее решение, вовсе не подозревая, что усиливает этим ее волнение. Она же, словно гроза, разразилась:
— А, вот как! Ты радуешься, что тебе не нужно будет ко мне появляться, что ты будешь свободен. Что я не буду помехой твоей любви!
Он побледнел, хотел было протестовать. Но эта женщина в своем унизительном гневе казалась ему столь жалкой, что он решился промолчать. Она же продолжала громить его:
— Что ты мне толкуешь о двусмысленных взглядах моих придворных, об унизительности твоего положения! Совсем не от этого ты постоянно избегаешь меня... И к чему ты лжешь, к чему ты лукавишь? Будто я не понимаю, что у тебя на сердце? У тебя и... и у той, которую я за последнее время считаю моим злейшим врагом... Она останется здесь, ты тоже... Нет, нет, ни за что...
— Я, государыня, буду там, где вы мне прикажете.
— Ты бы поехал со мной в Фиккуццу? — спросила она, как будто начиная успокаиваться ввиду его невозмутимости.
— Если вашему величеству будет угодно мне приказать... Я осмеливаюсь, однако, доложить, что мое присутствие там может подать повод к пересудам. В Кастельветрано, при вашем дворе, я ваш шталмейстер. Но я не знаю, изволил ли государь утвердить меня в этом звании.
Каролина несколько минут сидела в глубокой задумчивости.
— Это так... И только это стесняет тебя?.. Не спрашивай меня, почему, зачем я так дорожу тобой.
И она долго и горячо говорила о преследующих ее несчастиях, о друзьях, на каждом шагу готовых предать ее, об ее уверенности в непоколебимости его благородства, как верноподданного, о его доблести, как воина. Снова возвращалась к жалобам на одиночество в борьбе со всеми, на унижения и наконец разрыдалась.
Он понимал, что то не были слезы душевной печали; что она плакала с досады на его сдержанность, негодуя на свое собственное бессилие воздержаться от унижения даже перед своим любовником... И все-таки он жалел эту женщину, доставившую ему столько, правда, исключительно чувственных, но пылких наслаждений... Он чувствовал себя почти виноватым перед нею, хотя и не сознавал за собой вины. Потом, в надежде успокоить ее, спросил по своей обязанности шталмейстера о распоряжениях насчет поездки в Фиккуццу. Вероятно, ей показалось, что Рикардо сдается; она положила руку на его плечо и молвила: