Беатриса в Венеции. Ее величество королева

Пембертон Макс

Громадная зала сияла огнями; толпа вела еще себя сдержанно. Ложи были полны аристократией и богатой буржуазией; все дамы были в обыкновенных бальных туалетах, лица некоторых были прикрыты полумасками. Только королевская ложа оставалась еще пустой, однако привлекала к себе всеобщее внимание публики. Кой-где в зале танцевали уже под звуки оркестра, примостившегося в глубине сцены, которая сливалась с залой.

Вдруг гул и гам толпы как бы опали. В королевской ложе появились два служителя в придворных ливреях и раскинули по барьеру величественной ложи штофный ковер, в середине которого был вышит золотом бурбонский герб.

Это

обозначало, что ее величество королева соблаговолит появиться в маскараде, дабы выразить благоволение своим подданным. Это означало также, что ее величество желала дать понять своим подданным, что опасность еще далека, а, может быть, и устранена даже. Во всяком случае, королева подавала пример совершенной бодрости и спокойствия духа...

Ну, а если опасности нет, если спокойна королева, чего же подданным беспокоиться? Отчего же и не повеселиться как следует? И плотно сгустившаяся толпа отдалась сплошному веселью.

В глубине зала, прислонясь к стене, стоял высокий, отлично сложенный мужчина в костюме калабрийского бандита: черный бархатный с серебряными пуговицами казакин; за широкий красный кушак заткнут большой кинжал; из-под остроконечной широкополой шляпы спадают на широкий белый воротник черные кудри. Лицо его было скрыто черной маской, в ее отверстия глядели черные, лучистые молодые глаза. Он ни на кого не обращал внимания и, кажется, не ощущал, что им почти все интересовались.

— Да это просто атаман какой-то шайки кардинала Руффо, — замечали одни.

— У него, кроме лица, ровно ничего не замаскировано, — говорили другие.

К нему приставали хорошенькие женщины; он старался отделываться от них вежливостями.

— Милая девочка, еще слишком рано. Приходите позднее, я буду рад всех вас перецеловать.

Вскоре публика подметила другого калабрийского разбойника. Только тот был массивен, и одет чуть ли не в лохмотья. Но также в маске. И его женщины стали задирать; но он их грубо растолкал, выбиваясь из толпы. Женщины обиделись; другие мужчины вступились за них. Завязалась было борьба; но около бандита словно из земли выросли еще четыре вооруженных калабрийца.

— Да это просто скандал, здесь собрались все санфедисты, — рычали в толпе.

Кто-то шепнул: «Тише вы там: это все сторонники ее величества». «Это невозможно», — шепотом же протестовали некоторые и громко выражали уверенность, что это замаскированные придворные. Толпа все-таки заволновалась; послышались возгласы: «Вон разбойников!»

Толстый, массивный бандит пробивался ловко вперед, возбуждая больше смеха, чем негодования, и, ухватив какого-то полишинеля, вертел его, как куклу. Но стоявший долго у стены молодой атаман, приблизившись к товарищу, посоветовал ему оставить в покое несчастного (что тот и сделал) и убраться из залы без драки, против чего толстый протестовал.

— Я бы ушел вместе с тобой, — добавил молодой товарищ, — но мне необходимо дождаться именно здесь Гиро и Магаро и, как назначено, одной важной вести. Однако я провожу тебя на улицу, может быть, там найдем и наших.

Толстый согласился; оба вышли.

Этим инцидент и кончился, тем более что внимание публики привлекла королевская ложа. В глубине ее распахнулись широкие двери; из них выступили два ряда раззолоченных придворных гайдуков с серебряными канделябрами, восковые свечи которых ярко освещали всю ложу. Между этими потоками света появилась королева.

Каролина

Австрийская достигла уже того возраста, когда время успевает оставить следы на наружности женщины. Но ее красота изумительно сохранилась, а прирожденная величавость увеличивала еще более привлекательность. Она, сбросив роскошный плащ, прошла к балюстраде ложи. Взоры всей публики обратились к ней. Кто бы не залюбовался роскошными белыми ее плечами, около которых искрились брильянты; ее пышными золотистыми волосами, увенчанными небольшой короной. Ее огромные голубые глаза озирали толпу; лицо горделиво улыбалось. Ярко-пунцовые губы оттеняли нежно-розовый цвет безупречно овального лица; прямой, несколько крупный нос и чуточку выдающийся подбородок придавали ее физиономии выражение властности и твердости несокрушимой.

Несколько секунд толпа оставалась безмолвной, словно очарованная красотой, которой время не посмело коснуться. Про поведение дочери императрицы Марии Терезии ходило много неблаговидных слухов; ее прошлое было ознаменовано кровавыми деяниями; много людей погибло по ее воле; много проливалось слез о жертвах ее жестокости. Много лжи и предательства ей приписывалось. И все-таки ее величавая красота была неотразимо ослепительна и как бы уравновешивала все нравственные пятна.

Все знали, что она одна из наиболее образованных в Европе женщин; что она хорошо говорит и пишет на четырех языках; что она обладает тонким, проницательным умом. Она умела влиять на государственные дела своими советами и твердой, как алмаз, волей, перед которой склонялись не только министры, но и сам король. Она сумела поднять против изгнавшей Бурбонов республики кардинала Руффо, добившегося при содействии предводимой им орды горцев восстановления монархии. Она сумела распоряжаться, как своим рабом, английским адмиралом Нельсоном, очистить провинции от либералов и потопить в крови при помощи кардинала Руффо Партенопейскую республику.

Ко всем еще свежим воспоминаниям о казнях и избиениях, о разорениях, совершенных по воле этой трагической, но блистательной женщины, примешивались в странном противоречии с ними образы ее наиболее известных любовников — Гуаленго, герцога делла-Режина, Актона, Рамеского, Сен-Клера. Ее закадычным другом была леди Гамильтон, одно имя которой вызывало чуть не фантастические представления о бесстыдной распущенности, о ночных оргиях, о необузданных минутных увлечениях.

Вот из каких сложных элементов, черных теней и ослепительного света, золота и грязи, капризов и железной воли, эпических предприятий и пошлых интриг, смелых до безумия проектов (которыми она чуть не увлекла даже Наполеона), из приятельских отношений с наисвирепейшими атаманами разбойничьих шаек складывался образ этой королевы. Она подобно своей матери Марии Терезии могла бы сказать: я есмь король Мария-Каролина.

И эта-то именно сложность личности изумляла, подавляла массы. Каролина словно судьбу вызывала на бой. Чужеземное войско надвигалось для того, чтобы разрушить ее престол; ее муж обратился в бегство, а за ним, обуреваемые страхом, исчезли в Сицилию и ее сыновья, министры, сановники. А она сама, невозмутимая, пышная, присутствовала на ночном празднике карнавала, с королевской короной на голове, окруженная царственным величием, горделивая, властная и в то же время улыбающаяся, словно самодержавная монархиня, которой все должны уступать.