Беатриса в Венеции. Ее величество королева
Шрифт:
— Ну, полно тебе. Он забавляется себе. А мы тут, как дураки оглашенные, сидим...
— Невтерпеж мне. Уйду отсюда, — воскликнул Торо.
— Да, так тебя и выпустят.
— А кто это меня не выпустит? Посмотрим. У меня руки уж давно чешутся.
— Ты проберешься, и я за тобой. Этот старикашка, что нас сюда затащил, больно уж бесцеремонно с нами обходится.
— Шутки, надо быть, шутит. Я вот ему покажу шутки-то.
— Какие тут шутки, когда этакую уйму деньжищ роздали.
— Друзья мои, — раздался твердый, видимо, привыкший распоряжаться голос, — хочу я вам
Все смолкли. Говоривший встал на кресло, чтоб его лучше могли слышать. То был Парафанте, едва ли не самый знаменитый изо всех калабрийских атаманов. Наружность у него была внушительная, словно нарочно сделанная для господства над массой. Его кровавые деяния были всем хорошо известны и тоже внушительны. Его ввалившиеся глаза были окружены густыми ресницами и светились, как раскаленные угли; брови тоже густые, широкие. Лицо обросло лохматой нечесаной бородой. Вся его фигура, движения обозначали физическую мощь и безумную отвагу. А это сильно действует на массы.
— Вот что я вам, друзья, сказать хочу, — начал Парафанте, — ведь нас заманили в ловушку.
— Кто заманил? — раздались со всех сторон восклицания.
— Кто? Да известно кто: полиция. Чего нам самих-то себя обманывать: у всякого из нас на совести не без грешков. Пустячные, я знаю, что пустячные. Ну, там недруга своего подстрелили; непокладливую бабенку от мужа утащили; рухлядь какую-нибудь подожгли, чтоб руки погреть себе; ну, там да сям захватили что-либо; иногда деньжат горсточки две, когда сами были в нужде... Пустяки все это, повторяю. Кабы не пустяки, так не обратились бы к нам за помощью шесть лет тому назад, когда надо было раздавить врагов нашей святой веры, благочестивейшего нашего государя. Мы сделали свое дело. Время идет; теперь мы больше не нужны; вот полиция, чтобы ее не обвиняли в укрывательстве, и ухитрилась нас сюда заманить: кого перестреляют, а кого в каторгу засадят.
— А ей-Богу так, — раздались возгласы среди слушателей.
— А если это так, черт возьми... если так, — рявкнул бородач из-под Везувия, давно прельщавшийся канделябрами, — так заберем себе вон те подсвечники, уйдем отсюда и подожжем дом.
— Да, да, подожжем весь дом.
— Потише вы, приятели, потише, — послышался спокойный, но твердый голос старика с рубцом поперек лица. — Теперь я слово хочу сказать. И скажу я вам, что все вы, как есть, а вместе с вами Парафанте — сущие зайцы.
Старик, произнося эти слова, тоже влез на кресло, его маленькие глазки светились, и по их выражению видно было, что от слов своих он не отступится.
— Меня! Это ты меня зайцем обозвал, — зарычал Парафанте и тут же, захохотав, прибавил: — Знаешь ты, старикашка, вкус мяса человеческого? А? Аль не отведывал?
Старик только было открыл рот, чтобы ответить, как в глубине залы, за тремя высокими креслами широко распахнулась дверь, за которой стояли два длинных ряда камер-лакеев в придворных ливреях; каждый держал по канделябру с зажженными свечами.
Чей-то голос провозгласил:
— Ее величество королева!
Гости словно окаменели; в зале воцарилось
Несколько секунд длилось оцепенение гостей. Потом они зашевелились; сидевшие инстинктивно встали и, затаив дыхание, глядели на распахнувшуюся дверь с жадным любопытством и страхом. Королева появилась между двумя рядами ярко светивших канделябров и плавно приближалась к высоким креслам. Она была в черном бархатном платье, подхваченном на плечах большими алмазными пряжками; скульптурно красивые руки и плечи были обнажены; на голове красовалась небольшая корона, из-под которой ниспадали низко на шею густые золотистые волосы. Она была неописуемо величава; но еще более красива.
Непосредственно за Марией-Каролиной шла стройная молоденькая девушка, блондинка, с скромным симпатичным личиком. Далее следовали придворные и генералы в блестящих мундирах.
— Господи Иисусе Христе! Мать Пресвятая Богородица! — бормотал Пиетро Торо, — словно в раю!..
— На колени, — произнес чей-то негромкий, но твердый голос.
И все эти свиреполицые атаманы, грабители и убийцы, большинство которых совершили не одно ужаснейшее преступление, не только стали на колени, но инстинктивно пали ниц, лицом на пол, перед королевским величием.
В голубых глазах Каролины Австрийской, в глазах, умевших поражать, смотря по надобности, и неумолимой злобой, и нежной любовью, теперь сверкнуло непритворно радостное торжество. Несколько секунд она недвижимо стояла перед креслом, украшенным короной, словно безмолвно наслаждаясь зрелищем простершихся перед нею атаманов. Села и голосом повелительно-благосклонным произнесла:
— Встаньте!
Но так как никто не вставал, — кто недослышал, кто робел, — то она громко и настойчиво повторила:
— Мы повелеваем вам встать.
Головы приподнялись с полу; спины выпрямились; все эти люди, как один человек, поднялись на ноги.
Тишина не нарушалась; большинство даже дыхание сдерживало...
— Друзья мои! — наконец заговорила королева, — посланный, созвавший вас сюда, действовал по моему приказанию. Но для вас было лучше, чтобы вы до сей минуты не знали этого. Я знаю, что у каждого из вас немало врагов. Даже при дворе есть лица, завидующие вам за прошлое, за то, что вы оказали нашей монархии столь важные услуги. Если бы я не заботилась о вас все эти годы, кто знает, что бы с вами сталось. Многим пришлось бы работать на каторге; а иные, вероятно, тлели бы в общей могиле казненных преступников.