Бедный мой Бернардье
Шрифт:
Я, Генеральный, - что-то вроде надзирателя. Восемнадцать роботов служат под моим началом рядовыми мусорщиками. На послушание пожаловаться не могу: слушаться они слушаются. Глуповатые ребята, да что поделаешь... Вчера приходит один ко мне, приносит какой-то камешек. Что это, мол, такое, господин Генеральный? Смотрю: черный, пористый, без запаха.
Я сразу догадался. Слушай, говорю, робот-недотепа, это же метеорит. Видишь эти мелкие частицы?
Они называются хондры, вокруг них расположен оливин, ортопироксен, камасит и тенит.
Мусорщик
Признаться, иногда ребята и меня в тупик ставят.
Раз принесли что-то вроде трубы, но деревянное и с дырками.
Если дуть в один конец, получится звук, вот провалиться мне на этом месте. А когда зажимаешь дырки, звук меняет высоту, трубка поет то тонким, то басовитым голосом.
Странная штука! Я знаю - они под запретом. Кто-то обзавелся ею тайком, может, упаси бог, даже играл на ней. А потом, когда стали над ним сгущаться тучи подозрений, бросил в домашний утилизатор. Свалил таким образом ответственность с больной задницы на здоровую - на мою, значит. А с чего это за него я отвечать должен?! Говорю своему роботу: "Ты ничего такого не видал и даже ни о чем таком не слыхал, усек?". И сжег трубку. Не хватало еще из-за какой-то там деревяшки с работы загреметь.
Меня работа устраивает и зарплата тоже. И подчиненные ребята что надо. Одна только есть...
придурковатая. Вообще-то она ничего, смазливая, но чуток тронутая: носит длинные белые платья, голову украшает венком из ромашек. С ней, в общем-то, легко. Безобидная, знай себе распевает. Когда объявляю перекур, она все ко мне липнет, чтобы поболтать, значит. Приходится терпеть, как-никак Генеральный, свысока относиться к подчиненным мне негоже. А вот и она, сейчас снова прилипнет и пойдут глупые разговоры без конца и края.
– Тебя как звать?
– спрашивает она.
– Ты что, забыла? Я Генеральный мусорщик, ваш начальник.
– Это не имя, а должность.
– Я робот, - говорю.
– У робота нет имени, только номер и должность по Единой социальной таблице.
– Нет, есть, - стоит на своем чокнутая.
– Меня, например, называют Принцессой.
И с этими словами она усаживается прямо на кучу костей.
– Только не туда, - прошу я.
– Только что привел кости в порядок, а ты всё портишь.
На мои слова она - ноль внимания, даже наоборот: знай шурует себе в куче палочкой, все старания пошли коту под хвост.
– А где ты работал до свалки?
– Нигде, я недавно с конвейера.
– Будет врать-то, - говорит чокнутая.- Ты же старый.
– Значит, меня старым и произвели!
– упрямо стою на своем я.
Молчит. Да и что она может мне сказать? Мне, для которого нет ничего неясного в этом мире, особенно когда речь идет о мусоре?
Тут со мной редкий специалист потягается, я четыре тысячи видов отходов различаю.
– Тебе твоя работа нравится?
– спрашиваю.
–
– Вот только терпеть не могу грязное мужское белье.
– Если уж на то пошло, я тоже терпеть не могу дамские тампоны. Вон, глянь: весь участок номер триста семь ими забит. Никуда не денешься: профессиональная специфика.
С холма налетает предзакатный ветер, он разносит зловония по всему полю. Становится прохладно, но смрад куда страшнее: впечатление такое, будто через нос он проникает режущим дурманом прямо в мозг.
Сколько раз я выступал с предложением демонтировать роботаммусорщикам сенсоры обоняния, что помогло бы им работать еще более самоотверженно, но 53 Лига защиты существ с искусственным разумом так и не дала разрешения.
Вот мы и страдаем от этой вони, а по вечерам нас заставляют нырять в антисептический раствор, тут ведь можно набраться таких омерзительных микроорганизмов.
– Иногда мне становится невыносимо грустно, - говорит тронутая.
– Всё кажется, что была я прежде принцессой, что перенеслась я сюда из какой-то страшной сказки. А из какой - не помню, ничего не помню, словно прошлое мое вымыто из мозга. Прошлого у меня нет. А почему?
– Ну, ты даешь!
– отвечаю.
– Раз не помнишь, значит, не нужно, чтобы помнила. Значит, это прошлое не стоит воспоминаний. А почему у тебя на голове всегда венок из ромашек?
– Тоже не знаю!
– только что не рыдает тронутая.
– Надо мной из-за этого все смеются. Говорят, не подходит он к нашей профессии. Я им говорю - я ведь принцесса, а они ржут и лезут задирать юбку. Говорят, охота на задницу аристократки взглянуть. Почему ты никогда за меня не заступаешься?
– Кто, я? Почему заступаться должен именно я? Зачем мне вмешиваться в жизнь своих подчиненных?
– Сам знаешь, кого посылают в мусорщики: сброд, бракованные все до одного. А я робот второй категории "люкс-А" с долговременной памятью.
– Не спорю, - говорю я.
– Но раз тебя сюда отправили, значит, тут тебе и место. Там свое дело знают.
– Вступись за меня, - настаивает тронутая, и на глазах у нее выступают слезы.
– Не знаю, почему, только мне всё кажется, что именно ты должен за меня заступиться.
– Ладно, ладно, там видно будет, - успокаиваю ее я.
– Ступай, берись за дело, перекур кончился.
Смотрю на тоненькие ее ножки, по колено ушедшие в отбросы Дарлингтона, -действительно, не место ей здесь, уж больно хрупка и нежна, словно из хрустали для люстры сделана. Но начальники в этом ни уха ни рыла не понимают. И его могущество Лорд-констебль, и его превосходительство господин мэр (обоих я, вообще-то, весьма ценю и уважаю) твердили одно и то же: бери ее к себе, и всё тут! Не видят они, что ли: не годится она в мусорщики, чересчур добра и чиста. Она из тех, кого бог бережет, как собственное дитя. От таких одно расстройство - и делу, и душе.