Бедный мой Бернардье
Шрифт:
У них есть всё. Есть больше, чем необходимо белковому организму, чтобы уцелеть на этой планете. Им хватило бы и пищи, огг.я и книг, но они обзавелись всем, что только может вообразить себе избалованный самовлюбленный гордец. Они как переполненные бокалы, потому их и невозможно заставить откликнуться.
Смотри - сами же придумали театр, а потом? Мы скорбим, влюбляемся, рыдаем, падаем замертво, а они не отзываются звоном! Им не нужен театр, а значит - они сами себе не нужны, вот что я думаю! А ты?
Кто же ввел их в обман,
Полюбуйся: шагают по своему мраку, лелеют свое неведение, боготворят свою иссохшую грудь и безвкусную жидкость, что течет по их утратившим эластичность жилам. Куда путь держите, люди? И куда заведет вас ваше нелепое самодовольство?
Тихо!.. Сюда действительно идут.
Драный шатер внезапно вспыхивает костром - его со всех сторон лижут овальные языки фар, в ярких лучах которых мечутся тени вооруженных людей.
Они уже явились - предвестники последнего, судного дня, и ничего с этим не поделаешь.
– Бернардье и его машины! Немедленно сдавайтесь!
– мегафон рвет на клочки тишину майского рассвета.
– Сопротивление бесполезно!
Спокойно принимаюсь будить Бернардье, сознавая, что торопиться некуда. Он все еще в объятьях сна, сопит, причмокивает, недовольно перекатывается на другой бок, но затем вдруг вскакивает, смотрит на меня непонимающим взглядом:
– Они пришли, Бернардье.
– Кто пришел, мой мальчик?
– Полисмены из супернравственной. Требуют, чтобы мы сдавались. Говорят, сопротивляться бесполезно.
– Сопротивляться?
– недоумевает Бернардье, с щелчком застегивая подтяжки.
– О чем ты, мой мальчик. Мы театральная труппа, а не шайка разбойников.
– Не знаю, Бернардье. Это их слова.
– Наверное, это какая-то ошибка. Не бойся. Кому нужно арестовывать театральную труппу...
Не успевает он надеть сорочку, как они врываются в шатер - десяток двухметрового роста автоматчиков.
На лицах свирепость: может, виной тому бессонная ночь, может, жалкая наша беспомощность, а может - просто профессиональное выражение.
Двое становятся у входа, остальные бросаются заглядывать под кровати и в ящики с реквизитом.
– Вас прислали сюда по ошибке, господа полисмены!
– пытается защитить нас Бернардье.
– Мы не нарушали закона, мы просто труппа бродячих актеров. Даем представления...
– Заткнись, кретин!
– рычит офицер. Вот у кого действительно кровожадный взгляд. Затем бросает полисменам: - Оружие нашли?
– Пластмассовые кинжалы и шпаги!
– Забрать!
Вот так, дорогая Принцесса. Как не позавидовать тому, что ты выключена. И все же я не прерываю своей мысленной беседы с тобой. Мне еще кое-что нужно тебе сказать, а времени в обрез. На чем я остановился? Ах, да - на вопросе, стоит ли быть человеком.
– Даю полчаса. Соберите манатки и следуйте за нами.
– Куда, господин офицер?
– В городскую
Есть один вопрос, и он не дает мне покоя, Принцесса. Меня одолевают сомнения: не напутано ли чего в природе человека? Да что там в природе - во всем, что с ним связано. Взять хоть вот эту свирепость. Багровые от гнева и злобы лица, резкие движения, грубая речь.
Что всему этому причина?
Неужели кучка беззащитных биороботов и их растерянный учитель? А ненависть к театру - разве она не результат все той же путаницы? Или они ненавидят театр потому, что подозревают сцену в безжалостной точности?
– Позвольте включить моих актеров, господин офицер, - просит Бернардье.
– Включай, только смотри, без глупостей. Теперь вы оживете - по очереди, друг за другом; не буду смотреть на ваши лица, это выше моих сил, лучше выйду. Сама понимаешь, нам не спастись, мы в их руках. А человек великий путаник, запутывает всё, что его окружает.
Вся эта театральная история - сплошное заблуждение, кончиться иначе она попросту не могла.
В мире людей царит порядок, любое отклонение от него наказуемо.
Людям нравится, когда их мир тщательно пронумерован, разграфлен, разложен по полочкам, а что до нашей отчаянной выдумки, то она - прямотаки вызов их чувству дисциплинированности, легкомысленности и неуважения к общепринятым нормам они нам не спустят. За поругание добропорядочности, за своеволие пощады от них не жди. Вот чего я не могу понять. Принцесса: почему правила нравятся людям больше, чем прелесть сумбурности?
Порядок. Порядок во всем.
Порядок превыше всего. А знаешь, почему? Потому что упорядоченный мир ясен. Можно ведь, наблюдая за пестрым хаосом жизни, попытаться осмыслить его и лишь потом постараться найти в нем какую закономерность. А можно избрать путь противоположный: сначала втиснуть жизнь в прокрустово ложе правил, а уж затем ее изучать. Второй путь куда легче, вот люди и отдают ему предпочтение.
Однако сейчас не время философствовать. Я еще вернусь к своему монологу, от права на последнее слово не отказываюсь, а пока добавлю только: всё дело в том, что их мир есть следствие, а не причина.
Реквизит собран и уложен в повозку, над ним натянуто расписанное Бернардье брезентовое полотнище, с которого смотрят на нас клоуны, феи и русалки.
– Дети мои, - обращается к нам Бернардье, - наденьте свои сценические костюмы. Прошествуем через город, как герои Шекспира!
За десять лет мы привыкли повиноваться ему, поэтому без лишних слов рассаживаемся по местам. И трогаемся в путь.
Забавное, наверное, было зрелище: впереди и сзади несколько бронетранспортеров, ощетинившихся лучевыми пулеметами и тяжелыми плазменными орудиями, а между ними - потешная повозка, крытая пестрым брезентом с торчащими из нее картонными колоннами, готовыми вотвот развалиться на части арками, горшками с искусственными цветами.