Бедный негр
Шрифт:
— Когда я подошел к краю обрыва, оттуда здорово несло серой, а такое всегда бывает в том месте, где объявится дьявол.
И все негры, участвовавшие в погоне, уверяли потом, что они явственно различали запах серы.
II
Эль-Матахэй — плантации сахарного тростника и цитрусовых деревьев, принадлежавших сеньору Карлосу Алькорта, исполу арендовал Хосе Тринидад Гомарес, сын выходца с Канарских островов и местной мулатки, который женился на вольноотпущенной рабыне Эуфрасии, принесшей ему двух дочерей. Примерно в полночь, стоя
Хосе Тринидад Гомарес в нетерпении поспешил навстречу давно поджидаемым гостям. То были Фермин Алькорта, старший сын и единственный наследник дона Карлоса, и старуха рабыня, вся закутанная в большую черную шаль с длинной бахромой. Видно было, что старуха впервые надела эту шаль, — такую роскошь могли позволить себе разве что благородные белые сеньоры. Эти шали, или, как их называли, мантоны, и послужили основой для прозвища, которым негры окрестили высокородных белых богатеев — мантуанцы.
— Кроме тебя и Эуфрасии, в ранчо больше никого нет? — спросил, спешившись, Фермин Алькорта.
— Мы совсем одни. Мне уж даже мерещиться стало — так я все глаза проглядел, поджидаючи вас. Надо спешить.
— Дочери спят? — снова спросил Алькорта.
— Да, сеньор. Не тревожьтесь, дон Фермин, все сделано, как вы велели.
И, обращаясь к рабыне, добавил:
— Слава богу, что ты вовремя приехала, Назария, а то дитя того и гляди появится на свет божий, прежде чем пропоют первые петухи.
— Эту шаль можешь потом оставить себе.
— Нет, я не возьму, — проговорила старуха, и в голосе ее послышалась глубокая печаль. — Ночь больно холодная, и дитя может застынуть. А ну-ка помогите мне и вы тоже, дон Фермин. Спустите меня вместе с моей ношей, она такая же легкая, как я сама.
Назария вошла в ранчо Эль-Матахэй, неся в руках сверток, прикрытый подаренной ей шалью, а дон Фермин уже снова вдевал ногу в стремя. Но, прежде чем вскочить в седло, он сказал Гомаресу:
— Теперь я навеки твой неоплатный должник. Этой ночью ты оказал мне бесценную услугу. Как я уже тебе говорил, я совершил проступок, который никогда себе не прощу. Я дважды виновен! Я обманул свою жену самым низким образом и дал жизнь незаконному ребенку; мать его держать при себе не может.
— Не тревожьтесь, дон Фермин, — снова повторил Гомарес. — Не мучайтесь понапрасну. От нас никто не услышит об этом ни словечка, ведь мы с Эуфрасией поклялись именем самого спасителя Христа.
Завершив таким образом ночную сделку, Хосе Тринидад Гомарес на следующий день объявил повсюду, что жена родила ему двойню: девочку и мальчика.
После припадка в канун дня святого Хуана душа Анны Юлии Алькорта так и не обрела покоя. Колющие боли, пронизывавшие грудь, прекратились, но зато теперь девушка словно погрузилась в бездонную заводь черной меланхолии. С тех пор никто больше не видел ее. Анна Юлия жила в помещичьем доме точно в заточении, она даже не показывалась на галерее, весь день проводя в своей комнате у окна, выходившего на беспредельное море, которое просвечивало сквозь купы деревьев. Виделись с девушкой только родители да негритянка Назария, бывшая ее кормилица, безумно любившая свою «беленькую дочурку», как она ее называла, — ведь ей пришлось вскормить Анну Юлию грудью, когда у доньи Агеды пропало молоко. Преданная рабыня выходила и выпестовала свою беленькую дочурку. Она рассказывала девочке на сон грядущий красивые сказки, чтобы ей снились только приятные сны, а когда Анна Юлия подросла, старуха стала страдать вместе со
Так продолжалось до самой смерти Анны Юлии. При ее кончине присутствовал лиценциат Сесилио Сеспедес, шурин дона Фермина, который, как помнит читатель, решил очернить себя в глазах арендатора Гомареса, лишь бы никто не узнал правды. Анна Юлия умерла два дня спустя после родов; родители ее, угнетенные страшным несчастьем, недолго пережили дочь, однако, прежде чем отойти в иной мир, они, как и подобает добрым христианам, пекущимся о своем имени, бестрепетно и спокойно сделали все необходимое для соблюдения правил чести.
В награду за сохраненную тайну и за воспитание ребенка арендатор Гомарес получил плантацию Эль-Матахэй, которую возделывал исполу еще его отец, уроженец Канарских островов. В этом ранчо и протекли первые годы подкидыша, который, к слову сказать, не доставил своим приемным родителям особых хлопот, ибо целыми днями спокойно лежал в колыбели, разглядывая толстенькие пальчики на своих ножках. Когда малыш подрос, он не бегал и не резвился, как прочие мальчишки, а уходил подальше от дома и молча садился где-нибудь в укромном месте и часами рассматривал далекие вершины гор. Именно этой кротостью и покорностью, смешанной с жалостью, которую питали к нему приемные родители, мальчик и завоевал их любовь, в первую очередь Хосе Тринидада. Что касается Эуфрасии, то ее прямо-таки разбирало любопытство узнать, что это такое разглядывает все время мечтательный мальчуган, и она неотступно следила за ним.
— Ты только взгляни, Хосе Тринидад! — приставала она к мужу. — Целое утро он просидел бирюк бирюком. Ей-ей, он как неприкаянная душа…
— Кто знает, может, так оно и есть! — ответил как-то Гомарес, раздраженный назойливыми приставаниями жены.
— Неужто верно? — испуганно вскрикнула простоватая женщина. — А не будет на нас от этого никакой напасти?
— Откуда я знаю, жена! Брось ты свои выдумки и оставь мальчишку в покое. Пускай себе делает что хочет!
Но Эуфрасия не соглашалась с мужем и по-прежнему тайком наблюдала за мальчиком; она порой тихонько подкрадывалась к нему в надежде услышать какие-то невероятные заклинания, какие обычно бормочут колдуны.
— О чем ты мечтаешь, Педро Мигель?
Вместо ответа мальчик угрюмо отходил в сторону, чтобы снова погрузиться в свои думы, и Эуфрасия отчитывала его:
— Господи, ну что за ребенок! Ты к нему с добром, а он бежит от тебя, точно зверь лесной. Да не будь ты таким дичком.
С тех пор его так и прозвали «Дичком». Изредка на плантацию заглядывала старуха Назария. Она приносила сладости бедному «сиротке» и рассказывала ему сказки, те же самые, какими убаюкивала в детстве Анну Юлию., А однажды, когда Педро Мигель попросил негритянку рассказать ему про луну и объяснить, почему она прячется за вершиной большого холма, старая рабыня поведала мальчику притчу, созданную ее неиссякаемой мудрой фантазией.
— Жила-была девочка, писаная красавица, беленькая, нежненькая, добрая-предобрая, И вот как-то ночью, темень была такая, что хоть глаз выколи, поднялась эта девочка со своей постельки, на которой спала, свернувшись калачиком, сонная, беленькая да такая чистенькая, ну прямо как майский цветочек. А поднялась она потому, что заслышала стоны в лесу, далеко-далеко, и пошла она им навстречу… И как ступала она своими белыми ноженьками, то вырастали на каждом шагу белые лилии. И дошла так девочка до большого холма, на вершине которого сидел старичок. Сидел он один-одинешенек, дрожа от холода и проливая горючие слезы.