Бедный негр

Гальегос Ромуло

— Хорошо, старина, хорошо! — воскликнул Сесилио-старший. — Ты мне уже представил своих детишек, и я очень рад видеть их живыми и здоровыми. Дай бог, чтобы они всегда были такими. Не менее приятно мне было повидать, хотя и не в Эль-Матахэй, где я предполагал…

Тут одна из сестер Сесилио, присутствовавшая при этом разговоре, вдруг начала усиленно кашлять, хотя вовсе не была простужена, а другая, не дав брату закончить фразу, вскричала:

— Сесилио!

Фермин Алькорта в свою очередь поспешно добавил:

— Сесилио, вероятно, желает рассказать

нам о своих странствиях, но начал не совсем удачно, с конца. Не лучше ли, дорогой шурин, если ты начнешь свой рассказ с чего-нибудь другого…

Уперев руки в бока и оглядев всех поверх очков, ученый латинист воскликнул:

— Суета сует!

И тут же, повернувшись к своему тезке-племяннику, не спускавшему с него восторженных глаз, сказал!

— Запомни, тезка, мое первое нравоучение:

В старинном дворянском доме две вещи наносят вред: гордость сердца съедает, а стены ест короед.

Мальчик с волнением ученика, обожающего своего учителя, повторил четверостишие, и Сесилио-старший похвалил его:

— Браво, браво! Сперва он повторял как попугай, а потом, докумекав, стал называться человеком. Память у тебя отличная.

Но тут их прервал дон Фермин:

— Полно, дети мои. Вы уже познакомились со знаменитым дядюшкой, а теперь пора спать. Да благословит вас господь.

Дети отправились к себе, а Сесилио-старший, оставшись с шурином и сестрами, решительно возобновил прерванный разговор:

— Так вы настаиваете, чтобы в этом доме даже не упоминалось имя сына Анны Юлии?

— В этом доме, дорогой Сесилио, — отвечал дон Фермин, — не нуждаются в благочестивых советах, ибо здесь всегда достойно следуют учению Иисуса Христа. А эта горькая и постыдная история уже давно предана забвению, и я полагаю, что ты никогда не заговоришь о ней при детях.

— Напротив! Как только они будут в состоянии понимать такие вещи, я им все расскажу. Этого еще не хватало! Надо называть вещи своими именами, и пускай дети излечатся от глупой сословной гордости и хотя бы немного проникнутся благородным уважением к человеку, который мечется в лапах нищеты и бесправия. И так уже, по-моему, давно пора сказать им, что Анна Юлия Алькорта была единственно подлинно честным человеком из всех когда-либо родившихся под этим кровом.

— Сесилио, ради бога! — вскричала одна из сестер Сеспедес, пока другая сестра снова искала спасения в нарочитом кашле.

Но ученый лиценциат еще яростней набросился на сестер:.

— Не смей оскорблять бога, призывая его в свидетели своей тупости, а ты прекрати свой дурацкий кашель, который мешает спокойно разговаривать.

— Полно, дорогой! — прервал шурина дон Фермин. — Прекратим, хотя бы на время, этот разговор. Я думаю, ты приехал не затем, чтобы бередить мои старые раны.

— Нет, конечно, я приехал не для того, чтобы бередить твои раны, но ты знаешь, я ненавижу подлость, и я хочу очистить

твои раны от ядовитого гноя человеческой глупости, хорошенько промыть их и прижечь, чтобы они раз и навсегда зажили.

Сестры Сеспедес испуганно переглянулись с доном Фермином, и тот сказал:

— Воду и совет подают тогда, когда их просят, дорогой шурин.

— Ну так загнивай на корню! Мне-то какое дело до всего этого?!

Но, несмотря на такое заявление, Сесилио-старший, чувствовавший искреннюю симпатцю к дону Фермину, несколько раз пройдясь взад-вперед по галерее, где они вели разговор, подошел вплотную к шурину и спросил:

— Ну, так как? Я тебе нужен в эти дни?

— Разумеется, дорогой, — взволнованно отвечал Алькорта.

— Ради этого я и приехал.

— Ты не можешь представить, как я тебе признателен. Амелия оставила меня совсем одного, одного на всем свете!

— Полно! Не говори так! У тебя остались дети, да и эти вот две старые карги, которые будут донимать тебя своими глупостями и хоть так отвлекут от тяжких дум.

Сестры Сеспедес снова переглянулись, однако на сей раз у них на глазах даже навернулись слезы.

— Мне о многом надо переговорить с тобой, — сказал дон Фермин. — Я полагаю, что после стольких странствий ты вернулся, чтобы наконец пустить здесь корни. До нас время от времени доходили о тебе кое-какие вести, но всегда с чужих слов, сам ведь ты ни разу не написал нам ни строчки, хотя для тебя это и не составляло особого труда. И вести, надо сказать, самые странные: однажды, например, не помню уж в каком селении в Андах, тебя будто видели в роли коновала, а в другом месте, уж не помню в какой глуши, ты вдруг якобы заделался портным, а где-то у самой границы ты, говорили, столярничал, потом в какой-то деревне тебя даже, кажется, повстречали в фартуке каменщика.

— Хе-хе-хе, — захихикал лиценциат. — Мир тесен, и нет сил скрыться от всевидящих глаз ближнего.

— И вот, узнав обо всем этом, — продолжал дон Фермин, — мы недоуменно спрашивали себя, как такое могло случиться? Обладая такими познаниями в науках и искусствах, ты, вместо благопристойного занятия, соответствующего твоему положению в обществе, занялся низменным ремеслом?! Больше того. Вот только дай припомнить! Кто-то совсем недавно рассказывал мне, будто встретил тебя у придорожного колодца, где ты чистил и скреб лошадь какого-то путника, который принял тебя за простого работника.

— Это не совсем точная информация! — отвечал дону Фермину чудаковатый шурин. Сеньор, рассказавший тебе об этом случае, видел меня не у колодца, а у ранчо, куда я привел подкованного мною мула.

— Господи, упаси и помилуй!

— Что случилось? Чем ты недоволен?

— Ну и занятьице!..

— Это основное богатство, каким я обладаю, оно всегда при мне. Да будет тебе известно, мой дорогой мучитель Фермин, что я в сем божьем мире живу и пробавляюсь различными ремеслами. Если у кого-нибудь находится более или менее подходящая пища, способная утолить презренную потребность моего желудка…