Бедный негр

Гальегос Ромуло

Антонио де Сеспедес встал, собираясь распрощаться, как вдруг прозвучал голос из другой комнаты:

— Совершенно верно. Такова демократия, рожденная в войне за независимость; грубой силой стремится она завоевать то, что когда-то было ей обещано, и тот, кто должен был выполнить это обещание, не сумел, не смог или не захотел этого сделать. Она грядет как неизбежность и как некая надежда, с факелом в одной руке, простирая другую к недоступному дару. Это само варварство — да, несомненно, так! — штурмует последнее препятствие на пути к свободе; иначе не могло и быть, ибо цивилизаторская миссия людей, горевших желанием воплотить ее в жизни, затерялась в абстрактной политической борьбе, так и не постигнув корня зла. Создав обособленную среду, некий социальный экстракт чужой культуры, цивилизаторы (цивилисты

в данном случае) оставляли нетронутым наследие варварства и, озабоченные своими теоретическими изысканиями, говорили на непонятном народу языке; так что же тут удивительного, если их обогнал грубый мачетеро — исконное порождение нашей могучей земли, «венесуэльский солдат», как назвал его в свое время Освободитель. И заметь, что, когда я говорю «демократия», я не имею в виду просто политическую систему, одну из многих систем, извлеченных из пыли веков. Под демократией я понимаю прекрасные человеческие возможности, заключенные в поистине трагическом и величественном сердце народа. Вплоть до вчерашнего дня я был в рядах людей, ожидавших, что цивилисты претворят в жизнь эти животворные возможности; и, если бы сегодня я мог еще питать какие-то надежды, я, вероятно, возложил бы их на войну. В этой войне, которая будет самой жестокой, самой кровопролитной и разрушительной из всех войн, погибнут преходящие ценности и недолговечные человеческие жизни, и дай бог, чтобы ты спас свою жизнь, Антонио! Но в этой войне люди обретут самих себя, и это крайне важно для решения того великого вопроса, который мы порой с сомнением задаем себе: сможет или не сможет существовать далее эта страна?

Болезненный голос умолк за стеной. Антонио и Сесилио-старший молча переглянулись. На Луисану (которая только что с удовольствием слушала колкие замечания лиценциата в адрес Антонио) последние слова невидимого собеседника произвели необычайное впечатление: глаза ее ярко засверкали, — так бывает с человеком, который вдруг разрешил все свои сомнения и готов ринуться в бой. От Сесилио-старшего не ускользнула эта перемена в Луисане, и он вопросительно взглянул на нее. Она лишь улыбнулась ему в ответ. Антонио почувствовал себя крайне неловко, он встал и распрощался.

Когда офицер ушел, Сесилио-старший напрямик спросил Луисану:

— Что за новая идея вскружила эту чудо-голову? Она так и брызжет у тебя из глаз!

— Узнаешь в свое время, — ответила Луисана. — А теперь, будь добр, пойди посиди с Сесилио, пока я переоденусь и съезжу по делу.

— Куда ты поедешь? Что ты еще выдумала, девочка?

— В свое время узнаешь!

Назначаю тебя капитаном

Если уж человек не остановился перед самопожертвованием ради других, тем более он не остановится, если решит что-то взять от жизни для себя; но так как этого нельзя сделать без проявления эгоизма, то, в какой бы благородной форме он ни выступал, его всегда можно различить.

Педро Мигель не сознавал, что любит Луисану, до тех пор, пока не узнал, что ее чести угрожает опасность со стороны Эль Мапанаре; Луисана же догадывалась о любви Педро Мигеля уже давно, и для нее не было секретом, что в глубине ее души таится ответное чувство к нему. Однако это чувство могло проявиться в полную силу только при наличии внезапного порыва великодушия.

Приезд Антонио де Сеспедес послужил как бы толчком. Бывший жених остался верен ей, и этого было достаточно для того, чтобы Луисана не сочла невозможным возобновить с ним свои прежние отношения, однако с таким условием, чтобы на этот раз все увенчалось успехом. Но майор Антонио де Сеспедес был уже вполне сложившимся человеком, он достиг положения в жизни, благодаря своим собственным заслугам и усилиям, а это было весьма ценным. Майор твердо стоял на избранном пути и не нуждался в посторонней помощи. Какую роль могла играть она рядом с ним? И чем эта роль отличалась бы от той, которую уготовила ей в своем доме Кармела и ее нежная дочь? И разве ей не пришлось бы снова сражаться за себя, за свои права? Добродетельная супруга, пекущаяся о своем потомстве и домашнем уюте и, кроме того, украшающая своим присутствием осанистую фигуру главы семьи в те дни, когда он сочтет нужным появиться с ней

в обществе, — жена с одной стороны, шпага с другой. Муж будет одерживать победы, если ему это удастся, но она никогда не услышит звона труб, возвещающих о ее триумфе. Рядом с ним другому нечего делать — все, что следовало достичь, уже достигнуто, и если что-либо понадобится сделать ради дальнейшего процветания, то для этого — Антонио де Сеспедес собственной персоной.

Что же касается Педро Мигеля, то тут для Луисаны открывалось широкое поле деятельности. Сырье было самого высокого качества. Однако любое стремление воздействовать на него извне и переделать по чуждому образцу вызывало у Педро Мигеля решительный отпор; вот почему Сесилио-младший вынужден был отказаться от намерения перевоспитать его и внушить ему свои мысли. И только воздействие изнутри, способное пробудить сокровенные чувства, могло найти благоприятную почву. Таким воздействием могла быть неотразимая сила материнской любви, которая обычно дает благодатные плоды. И эта великая материнская сила, не оцененная в душе домашней сестры милосердия, не признанная в душе невесты, сейчас, с новой силой пробудившись в Луисане, толкнула ее первой объявить о своей любви, не дожидаясь, когда об этом скажет ее избранник. Но не только приезд Антонио Сеспедеса всколыхнул в Луисане эту бурю чувств, слова Сесилио также были причиной того, что она вдруг решила поехать в город.

Вот уже много лет никто не видел Луисану в этих местах; ее появление вызвало целый переполох, но удивление кумушек тут же сменилось возмущением. Одна, да еще верхом на лошади, разве могла такое позволить себе благовоспитанная девица, особенно в такие тревожные времена, когда кругом только и рыскают восставшие негры и вооруженная солдатня?

И по домам и улицам поползли слухи и сплетни.

— Девочки, — вопила одна из бывших подруг Луисаны, вбегая в дом своих новых товарок. — Вы только посмотрите, кто там едет!

И в домах, где сердца сплетниц пылали любопытством в предчувствии необыкновенных событий, захлопали окна, форточки, двери, за которыми гроздьями повисли любопытные кумушки.

— Детка! Да кто бы поверил! И это из семьи Алькорта!

— Да чего удивляться. Она вечно выкидывала всякие сумасбродства! А если раньше на такое не отваживалась, так потому только, что были живы ее родители.

— Да и кто такие эти Алькорта, чтобы их так превозносить!

— Конечно! Подумаешь!..

— Но чего у нее не отнимешь, так это статности. Вы только взгляните, какая у нее осанка!

— Есть люди, которым несчастья лишь на пользу.

— Несчастья? Верьте ей больше! Как бы там не было чего другого.

— И то правда!

Луисана не слышала этих злых сплетен, но догадывалась о них и даже представляла их себе еще хуже, чем они были на самом деле. Она видела, как открывались окна при ее появлении, и потому ехала улыбаясь, чтобы все ее подруги (сколько раз она помогала им перешивать платья или сидела у постели их больных родственников), а также все знакомые и незнакомые знали, что ее нисколько не задевало людское злословие. Среди новых сплетен всплыла и старая небылица, которая дошла даже до города.

— Поглядите-ка на эту Белянку, — без всякого стеснения средь бела дня говорили в толпе.

— Что ей здесь понадобилось?

Такой вопрос задавало себе все взбудораженное население городка, и этот же вопрос задал себе майор Сеспедес, который как раз в эту минуту спешивался у входа в казарму, где разместился его отряд.

Но Луисана не удостоила взглядом даже его. Она проехала по главной улице городка, где стоял их прежний дом: теперь он был на замке, совсем обветшал и, казалось, вот-вот развалится.

— Смотрите! — кричали кумушки. — Похоже, она направляется в церковь.

— Нет, видно, не в церковь — ведь уже поздно, и она закрыта.

— Наверное, домой к священнику. Да вон она уже сошла у его дверей. А поглядите, какой у нее вид! Словно она с рождения только и ездит верхом!

— Гм! Не иначе как тут дело пахнет свадьбой. И уж я-то знаю, за кого она выйдет замуж!

Падре Медиавилья, переодевшись у себя в комнате, направлялся в трапезную, где его ждал завтрак; увидев Луисану, он так и замер с поднесенным к носу огромным клетчатым платком, в который только что трубно высморкался.