Бедный негр
Шрифт:
«Дьяволы» исполнили данный обет, они плясали, пока без сил не грохнулись на землю; однако у негра Тилинго, сына старого раба Тилинго, небо не приняло его обета. Когда он вечером вернулся к себе в ранчо, весь перепачканный пылью, смешанной с потом, в изодранной одежде, с которой свалились почти все погремушки, дома его ждало несчастье — умер его единственный сын.
Безутешно рыдая, жена Тилинго обняла мужа. Но он стоял, точно бесчувственный, и молча смотрел на бездыханное худое тельце, которое знахари так и не сумели исцелить от порчи, и вдруг покорно пробормотал:
— Уж такое счастье у негра — умереть маленьким и стать ангелочком.
И
Это было убогое жилище: земляной пол, кое-как обмазанные глиной стены из пальмовых веток, вся почерневшая от дыма очага соломенная крыша. За стеной в крошечном загончике рыл землю поросенок, и его хрюканье сливалось с причитанием женщины и тихими словами Тилинго.
В темных углах ранчо, там, где обычно хозяева спали, теперь были разложены рогожи, на которых хранился урожай, скрытый от глаз тряпьем, повешенным на веревке от стены к стене. В дальнем углу, где принимали гостей, висел огромный кувшин, привязанный к вбитому в пол колу, рядом у стен стояли скамьи для гостей, сейчас занятые негритянками, товарками и соседками хозяйки дома. Посреди ранчо возвышался стол, на котором среди скромных лесных цветов лежал скончавшийся младенец. Гробиком ему служил ящик из-под свечей, открытый с одной стороны и наклоненный для лучшего обозрения. Лицо младенца было искажено гримасой предсмертной судороги. Глаза, со вставленными между веками палочками, широко открыты.
В спертом воздухе жалкого ранчо стоял душный запах цветов, украшавших гроб, и едкая вонь навоза, которой тянуло из поросячьего загона. Время от времени жена Тилинго громко вскрикивала, и ее рыдания тут же подхватывал сочувственно-жалобный хор негритянок. Поросенок хрюкал и остервенело копал рылом навоз, отчего вокруг еще сильнее разносилась нестерпимая вонь. Снаружи, у стены ранчо, в группе мужчин кто-то сказал:
— Должно быть, его, как положено, зажарят.
Педро Мигель гадливо передернул плечами и еще больше насупил сдвинутые брови.
Плохой для него выдался день. «Пляска дьяволов», которую устроили негры, привела его в дурное расположение духа, испорченное настроение не рассеяла даже поездка в Лома-дель-Вьенто, причем он не переставал недоумевать, почему ему вдруг приспичило туда поехать. И все усилия Эулохии и сестер развеселить его также ни к чему не привели. Картина беспросветной нищеты, в какой жил негр Тилинго, навеяла на него мрачные мысли… Заработать, чтобы потом пропить? Может, и так!.. А может, потому, что заработка не хватает на самое необходимое для семьи, жалкими грошами не заткнешь ни голодных ртов, ни дыр на одежде… Но ведь не он же платит им за работу, да и сколько раз он думал, как это мало!.. «Ты привораживаешь народ, Педро Мигель…» К чему это сказал падре Медиавилья? И навязчивые слова не шли у него из головы.
К Педро Мигелю подошел Хуан Коромото.
— Знаешь, этот негр с недобрым лицом, про которого ты спрашивал нынче утром, кажись, пришел с Капайских гор, и кличут его Эль Мапанаре [50] . Он все выспрашивал пеонов из Ла-Фундасьон, живешь ли ты в асьенде или где в другом месте и где можно застать тебя одного. Как я только прознал про это, я тут же подкатил к нему, чтобы разузнать, что ему от тебя надо, и он мне сказал, будто хочет познакомиться с тобой, потому как ты самый что ни на есть подходящий человек для него из всего Барловенто. Он много слышал про тебя, и у него есть какое-то дело, которое он хочет тебе предложить, какое оно, это дело, он мне не сказал, но, как я полагаю, тут пахнет войной,
50
Эль Мапанаре — одна из самых ядовитых змей Венесуэлы.
Педро Мигель молча слушал Хуана Коромото. Удар пришелся в самую точку. «Ты привораживаешь народ, Педро Мигель… Самый подходящий человек…»
— Уж такое счастье у негра — умереть в малолетстве, — продолжал отвечать на соболезнования все прибывавших и прибывавших друзей Тилинго.
«Разве все эти негры не его родные? А что он сделал для них?»
Наконец пришли ожидаемые с нетерпением музыканты: арфист, цимбалист и барабанщик, каждый со своим инструментом.
Скорбящая негритянка в припадке отчаяния снова принялась стенать и плакать, а ее товарки отодвинули стол с гробом, чтобы освободить место для музыкантов. Они уселись в уголке, арфист снял чехол со своего инструмента, перебрал и подтянул струны, взял несколько аккордов и, увидев, что цимбалист и барабанщик уже готовы, подал знак, и все вместе заиграли наивную туйскую мелодию.
Тилинго подошел к своей жене и вывел ее на середину ранчо: все так же громко плача и причитая, негритянка пустилась в пляс; по древнему обычаю проводов усопшего младенца, мать первой должна покрыть его пылью, поднятой с пола жилища, прежде чем прах ее первенца предадут земле.
Следом за скорбящими родителями в круг вышли другие пары, медленно двигаясь, словно завороженные сладостно-томным ритмом танца. Они долго топтались на месте, семеня на крошечном клочке земляного пола, плетя ногами сложный узор, исступленно устремив в потолок глаза, полностью отдавшись трепетному экстазу музыки. Туйский танец, поворот за поворотом, нескончаемые повороты… Запах водки! Возбуждение, вызванное присутствием самой смерти… Бдение над младенцем всю ночь, весь следующий день, а то и два дня, три дня подряд, до тех пор пока труп уже не начинал совсем разлагаться. О, душа негра, такая простая и такая загадочная!
Оставленный без присмотра поросенок беспокойно возился в своем закутке. Безутешная мать, причитая, прилежно плясала ритуальный танец, стараясь не спутать ни одного па, — скорбь и удовольствие, слитые воедино! Пыль, поднятая ногами пляшущей матери, медленно садилась на личико младенца, сведенное предсмертной судорогой, с жутко открытыми, невидящими глазами.
Жалко никли увядшие цветы. С охваченных экстазом негров ручьями катился пот. В воздухе витал запах тления и хлева.
— А-ай! А-ай!
И барабанщик неистово бьет в барабан и трещит маракой.
Педро Мигель ушел, не дождавшись, когда начнется всеобщее неистовство. О, как смутно и муторно было у него на душе… В какой нехороший день он принял свое неуместное решение.
Педро Мигель больше не возвращался к тем думам и размышлениям, которые обуревали его во время поездки в Лома-дель-Вьенто, он даже совсем забыл о них — так давно это было, как вдруг однажды, стоя утром в патио перед конторой, где два пеона сушили какао, он увидел всадника, подъехавшего на крепком муле. Это был Эль Мапанаре.